Творчество фронтовиков

[Амина]

Николай Майоров (20 мая 1919 ? 8 февраля 1942)


Мы

Есть в голосе моём звучание металла.
Я в жизнь вошёл тяжёлым и прямым.
Не всё умрёт. Не всё войдёт в каталог.
Но только пусть под именем моим
Потомок различит в архивном хламе
Кусок горячей, верной нам земли,
Где мы прошли с обугленными ртами
И мужество, как знамя, пронесли.

Мы жгли костры и вспять пускали реки.
Нам не хватало неба и воды.
Упрямой жизни в каждом человеке
Железом обозначены следы –
Так в нас запали прошлого приметы.
А как любили мы – спросите жён!
Пройдут века, и вам солгут портреты,
Где нашей жизни ход изображён.

Мы были высоки, русоволосы.
Вы в книгах прочитаете, как миф,
О людях, что ушли, не долюбив,
Не докурив последней папиросы.
Когда б не бой, не вечные исканья
Крутых путей к последней высоте,
Мы б сохранились в бронзовых ваяньях,
В столбцах газет, в набросках на холсте.

Но время шло. Меняли реки русла.
И жили мы, не тратя лишних слов,
Чтоб к вам прийти лишь в пересказах устных
Да в серой прозе наших дневников.
Мы брали пламя голыми руками.
Грудь раскрывали ветру. Из ковша
Тянули воду полными глотками
И в женщину влюблялись не спеша.

И шли вперёд, и падали, и, еле
В обмотках грубых ноги волоча,
Мы видели, как женщины глядели
На нашего шального трубача.
А тот трубил, мир ни во что не ставя
(Ремень сползал с покатого плеча),
Он тоже дома женщину оставил,
Не оглянувшись даже сгоряча.
Был камень твёрд, уступы каменисты,
Почти со всех сторон окружены,
Глядели вверх – и небо было чисто,
Как светлый лоб оставленной жены.

Так я пишу. Пусть неточны слова,
И слог тяжёл, и выраженья грубы!
О нас прошла всесветная молва.
Нам жажда зноем выпрямила губы.

Мир, как окно, для воздуха распахнут
Он нами пройден, пройден до конца,
И хорошо, что руки наши пахнут
Угрюмой песней верного свинца.

И как бы ни давили память годы,
Нас не забудут потому вовек,
Что, всей планете делая погоду,
Мы в плоть одели слово «Человек»!

***
Мы все уставы знаем наизусть.
 Что гибель нам? Мы даже смерти выше.
   В могилах мы построились в отряд
   И ждём приказа нового. И пусть
   Не думают, что мертвые не слышат,
   Когда о них потомки говорят.
Политрук пулемётной роты Николай Петрович Майоров погиб 8 февраля 1942 года в бою у деревни Баранцево Смоленской области.
Юра (Efimytch)

[Амина]

Вадим Шефнер 1915 - 2002 гг.

Старик, выпускающий птиц

В квартире одной коммунальной,
Средь прочих прописанных лиц,
Живёт пожилой и печальный
Чудак, выпускающий птиц.

Соседи у рынка нередко
Встречают того чудака -
С большой самодельною клеткой
Стоит он у зооларька.

С получки своей небогатой
Накупит чижей и синиц
И за город едет куда-то
Чудак, выпускающий птиц.

Плывут мимо окон вагонных
Сады и асфальт автострад;
На месте посёлков сожжённых
Другие, не хуже, стоят.

Качаются дачные сосны,
И речки прозрачны до дна,
И даже сквозь грохот колёсный
Земная слышна тишина.

А всё же душа не на месте,
И радости нет в тишине:
Без вести, без вести, без вести
Пропал его сын на войне.

И вот полустанок невзрачный
У стыка рокадных дорог…
В болотистом месте, не дачном,
Рубеж обороны пролёг.

Отыщет старик не впервые
Пехотной дивизии тыл,
Где встали цветы полевые
На холмиках братских могил.

Но где преклонить ему взоры,
Куда ему сердцем припасть,
Где холмик найти, над которым
Он мог бы наплакаться всласть?..

Он с клетки снимает тряпицу,
Потом открывает её, -
Молчат присмиревшие птицы
И в счастье не верят своё.

Но крылья легки и упруги,
И радость растёт на лету -
В каком-то счастливом испуге
Взмывают они в высоту.

Летят над землёю зелёной,
Летят без дорог и границ,
И смотрит на них умилённо
Старик, выпускающий птиц.

СЛОВА

Много слов на земле. Есть дневные слова -
В них весеннего неба сквозит синева.

Есть ночные слова, о которых мы днем
Вспоминаем с улыбкой и сладким стыдом.

Есть слова - словно раны, слова - словно суд,-
С ними в плен не сдаются и в плен не берут.

Словом можно убить, словом можно спасти,
Словом можно полки за собой повести.

Словом можно продать, и предать, и купить,
Слово можно в разящий свинец перелить.

Но слова всем словам в языке нашем есть:
Слава, Родина, Верность, Свобода и Честь.

Повторять их не смею на каждом шагу,-
Как знамена в чехле, их в душе берегу.

Кто их часто твердит - я не верю тому,
Позабудет о них он в огне и дыму.

Он не вспомнит о них на горящем мосту,
Их забудет иной на высоком посту.

Тот, кто хочет нажиться на гордых словах,
Оскорбляет героев бесчисленный прах,

Тех, что в темных лесах и в траншеях сырых,
Не твердя этих слов, умирали за них.

Пусть разменной монетой не служат они,-
Золотым эталоном их в сердце храни!

И не делай их слугами в мелком быту -
Береги изначальную их чистоту.

Когда радость - как буря, иль горе - как ночь,
Только эти слова тебе могут помочь!

Юра (Efimytch)

[Амина]

Марк Соболь 1918 - 1999 гг.


АТАКА

Борису Дубовику

Дьяволом создано это болото!
Грязь и вода наполняли траншею.
Ровно семь суток сидела пехота,
по уши мокла и вязла по шею.

Ровно семь суток... Потом, на восьмые,
по командирскому четкому знаку,
черные, грязные, мокрые, злые,
мы из траншеи рванулись в атаку.

Бились как черти. Нет — злее, чем черти!
Спросишь: не страшно? Понятно, что страшно,
только ведь некогда думать о смерти,
если дерешься в бою рукопашном.

Страх... Это чувство запрятано где-то.
Каждый удар — продолженье расчета:
это — за села сожженные;
это — за распроклятое наше болото.

Это — за слезы в родительском доме,
это — за «юнкерс» над нашей столицей!..
...Только потом на истертой соломе
как-то упорно и нудно не спится.

Знаешь, приходит такая минута:
вдруг, в промежуток какой-то короткий,
хочется света, тепла и уюта,
песенки, что ли, за перегородкой.

Может быть, в комнату дальнюю эту
тихое счастье неслышно вошло бы...
...Не по сигналу мы встали к рассвету —
перехватило дыханье от злобы!

Нет же! И песням дано повториться.
Если ж дороги расстелены в дыме —
пусть он заплатит за это сторицей,
враг мой — убийца с глазами пустыми.

Тяжко? Ни слова об этом! Молчанье.
Горечь сладка, как дыханье полыни...
Сладостен путь наш! Его окончанье —
после победы. И только в Берлине!
1943

С июля 1941 г. Марк Соболь - рядовой, затем старший сержант инженерно-сапёрной бригады. Фронты: Западный, Центральный, 1-й и 2-й Белорусские. 36-я, затем 14-я инженерно-саперные бригады. Подмосковье, Ржев, Курская дуга, Десна, Днепр, Нарев, Одер и, наконец, города Штральзунд и Бард  - Германия, берег Балтики. Было окружение, были ранения. Медаль «За отвагу», Орден Красной Звезды. За полтора месяца до Победы переведен в редакцию армейской газеты (при 65-й армии под командованием П.И. Батова). Уже после войны присвоено звание младшего лейтенанта. Демобилизовался в 1949 году.
ЛК6743

[Амина]

Алексей Охрименко 1923-1993


Бесконечные эти налёты…

Бесконечные эти налёты
На меня навевают тоску.
С чёрной свастикой самолёты
Прорываются в город Москву.

И когда загудит тревога,
И лучи заскользят в темноту,
Нам - на крышу прямая дорога,
На пожарном стоять на посту.

Вот всё ближе прожекторы шарят,
Вот над нами непрошенный гость,
Ах, дай Бог, чтоб не так, как в Варшаве
И не в Лондоне нам пришлось.

А мы сидим на чердаке, играем мы в буру,
Коль хватит бомба по башке, пробьёт она дыру.
Коль хватит бомба по башке, пробьёт она дыру.

1941

Батальонный разведчик

        Алексей Охрименко,
        Сергей Кристи,
        Владимир Шрейберг

Я был батальонный разведчик,
А он – писаришка  штабной.
Я был за Россию ответчик,
А он жил с моею женой...

Ой, Клава, родимая Клава,
Ужели судьбой суждено,
Чтоб ты променяла, шалава,
Орла на такое говно?!

Забыла красавца-мужчину,
Позорила нашу кровать,
А мне от Москвы до Берлина
По трупам фашистским шагать...

Шагал, а порой в лазарете
Со смертью в обнимку лежал,
И плакали сестры, как дети,
Ланцет у хирурга дрожал.

Дрожал, а сосед мой - рубака,
Полковник и дважды Герой,
Он плакал, накрывшись рубахой,
Тяжелой слезой фронтовой.

Гвардейской слезой фронтовою
Стрелковый рыдал батальон,
Когда я Геройской звездою
От маршала был награжден.

А вскоре вручили протёзы
И тотчас отправили в тыл...
Красивые, крупные слезы
Кондуктор на литер пролил.

Пролил, прослезился, собака,
Но все же содрал четвертак!
Не выдержал, сам я заплакал,
Ну, думаю, мать вашу так!

Грабители, сволочи тыла,
Как носит вас наша земля!
Я понял, что многим могила
Придет от мово костыля.

Домой я, как пуля, ворвался
И бросился Клаву лобзать,
Я телом жены наслаждался,
Протез положил под кровать...

Болит мой осколок железа
И режет пузырь мочевой,
Полез под кровать за протезом,
А там писаришка штабной!

Штабного я бил в белы груди,
Сшибая с грудей ордена...
Ой люди, ой, русские люди,
Родная моя сторона!

Жену-то я, братцы, так сильно любил,
Протез на нее не поднялся,
Ее костылем я маненько побил
И с нею навек распрощался.

С тех пор предо мною все время она,
Красивые карие очи...
Налейте, налейте стакан мне вина,
Рассказывать нет больше мочи!

Налейте, налейте, скорей мне вина,
Тоска меня смертная гложет,
Копейкой своей поддержите меня -
Подайте, друзья, кто сколь может...

1947-1951

Алексей Петрович Охрименко (6.01.1923 - 17.06.1993) родился, жил и скончался в Москве. Уже в школе скрестились судьбы будущей тройки авторов песен - Алексея Охрименко Сергея Кристи и Владимира Шрейберга. Началась Великая Отечественная война, которую Алексей Охрименко прошел от начала до конца. Несколько раз был ранен. Затем побывал и на войне с Японией. Песни Охрименко (в том числе такие, как "Батальонный разведчик", "Отелло", "Гамлет", "Граф Толстой") долгое время считались народными, и исполнялись без указания автора.

Каталог песен

ЛК6743

[Амина]

Кайсын Кулиев



***
Я на войне увидел тьму смертей,
Дым городов, свалившиеся своды,
Протянутые руки у детей -
Большое горе моего народа.

"Закрой глаза", - твердил себе порой,
Чтоб отдохнуть, чтоб позабыть об этом.
Но так нельзя. Прости, читатель мой!
Не видящий не может быть поэтом.

***
Война велика, бесконечны поля,
Дороги, как старые песни, длинны,
И ходит беда, и тоскует земля,
И воет волчицею ветер войны...

Народный писатель Кабардино-Балкарии Кайсын Шуваевич Кулиев (1917 - 1985 гг.) в 1940 был призван в ряды Красной Армии, служил в парашютно-десантной бригаде. Весной 1941 бригаду направили в Латвию, где Кулиев и встретился с войной. После тяжелых боев под Орлом был ранен, попал в госпиталь. Позже воевал на Сталинградском фронте уже в качестве военного корреспондента газеты "Сын Отечества". Участвовал в боях за освобождение южных городов, снова был ранен, долго лечился в госпиталях.

Юра (Efimytch)

[Амина]

Эдуард Асадов



Грохочет тринадцатый день войны   

Грохочет тринадцатый день войны.
      Ни ночью, ни днем передышки нету.
      Вздымаются взрывы, слепят ракеты,
      И нет ни секунды для тишины.

   Как бьются ребята - представить страшно!
   Кидаясь в двадцатый, тридцатый бой
   За каждую хату, тропинку, пашню,
   За каждый бугор, что до боли свой...

   И нету ни фронта уже, ни тыла,
   Стволов раскаленных не остудить!
   Окопы - могилы... и вновь могилы...
   Измучились вдрызг, на исходе силы,
   И все-таки мужества не сломить.

   О битвах мы пели не раз заранее,
   Звучали слова и в самом Кремле
   О том, что коль завтра война нагрянет,
   То вся наша мощь монолитом встанет
   И грозно пойдет по чужой земле.

   А как же действительно все случится?
   Об это - никто и нигде. Молчок!
   Но хлопцы в том могут ли усомнится?
   Они могут только бесстрашно биться,
   Сражаясь за каждый родной клочок!

   А вера звенит и в душе,и в теле,
   Что главные силы уже идут!
   И завтра, ну может, через неделю
   Всю сволочь фашистскую разметут.

   Грохочет тринадцатый день война
   И, лязгая, рвется все дальше, дальше...
   И тем она больше всего страшна,
   Что прет не чужой землей, а нашей.

   Не счесть ни смертей, ни числа атак,
   Усталость пудами сковала ноги...
   И, кажется, сделай еще хоть шаг,
   И замертво свалишся у дороги...

   Комвзвода пилоткою вытер лоб:
   - Дели сухари! Не дрейфить, люди!
   Неделя, не больше еще пройдет,
   И главная сила сюда прибудет.

   На лес, будто сажа, свалилась мгла...
   Ну где же победа и час расплаты?!
   У каждого кустика и ствола
   Уснули измученые солдаты...

   Эх, знать бы бесстрашным бойцам страны,
   Смертельно усталым солдатам взвода,
   Что ждать ни подмоги, ни тишины
   Не нужно. И что до конца войны
   Не дни, а четыре огромных года.

Всегда в бою

          Когда война катилась, подминая
    Дома и судьбы сталью гусениц.
   Я был где надо - на переднем крае.
   Идя в дыму обугленных зарниц.

   Бывало все: везло и не везло,
   Но мы не гнулись и не колебались,
   На нас ползло чудовищное зло,
   И мира быть меж нами не могло,
   Тут кто кого - контакты исключались!

   И думал я: окончится война -
   И все тогда переоценят люди.
   Навек придет на землю тишина.
   И ничего-то скверного не будет,

   Обид и боли годы не сотрут.
   Ведь люди столько вынесли на свете,
   Что, может статься, целое столетье
   Ни ложь, ни зло в сердцах не прорастут,

   Имея восемнадцать за спиною,
   Как мог я знать в мальчишеских мечтах,
   Что зло подчас сразить на поле боя
   Бывает даже легче, чем в сердцах?

   И вот войны уж и в помине нет.
   А порохом тянуть не перестало.
   Мне стало двадцать, стало тридцать лет,
   И больше тоже, между прочим, стало.

   А все живу, волнуясь и борясь.
   Да можно ль жить спокойною судьбою,
   Коль часто в мире возле правды - грязь
   И где-то подлость рядом с добротою?!

   И где-то нынче в гордое столетье
   Порой сверкают выстрелы во мгле.
   И есть еще предательство на свете,
   И есть еще несчастья на земле.

   И под ветрами с четырех сторон
   Иду я в бой, как в юности когда-то,
   Гвардейским стягом рдеет небосклон,
   Наверно, так вот в мир я и рожден -
   С душой поэта и судьбой солдата.

   За труд, за честь, за правду и любовь
   По подлецам, как в настоящем доте,
   Машинка бьет очередями слов,
   И мчится лента, словно в пулемете...

   Вопят? Ругают? Значит, все как должно.
   И, правду молвить, все это по мне.
   Ведь на войне - всегда как на войне!
   Тут кто кого. Контакты невозможны!

   Когда ж я сгину в ветре грозовом,
   Друзья мои, вы жизнь мою измерьте
   И молвите: - Он был фронтовиком
   И честно бился пулей и стихом
   За свет и правду с юности до смерти!

    В землянке

    Огонек чадит в жестянке,
   Дым махорочный столбом...
   Пять бойцов сидят в землянке
   И мечтают кто о чем.

   В тишине да на покое
   Помечтать оно не грех.
   Вот один боец с тоскою,
   Глаз сощуря, молвил: "Эх!"

   И замолк, второй качнулся,
   Подавил протяжный вздох,
   Вкусно дымом затянулся
   И с улыбкой молвил: "Ох!"

   "Да",- ответил третий, взявшись
   За починку сапога,
   А четвертый, размечтавшись,
   Пробасил в ответ: "Ага!"

   "Не могу уснуть, нет мочи! -
   Пятый вымолвил солдат.
   - Ну чего вы, братцы, к ночи
   Разболтались про девчат!"

      Эдуард Аркадьевич (Арташезович) Асадов (1923-2004 гг.) ушёл  добровольцем на фронт, был наводчиком миномёта, потом - командиром батареи  «Катюш» на Северо-Кавказском и 4-м Украинском фронтах. В ночь с 3 на 4 мая 1944  года в боях за Севастополь под Бельбеком получил         тяжелейшее ранение осколком мины в лицо.   Теряя сознание, он довёл грузовой   автомобиль с боеприпасами до артиллерийской батареи. После   продолжительного  лечения в госпиталях   врачи не смогли сохранить ему глаза, и с того времени  Асадов был вынужден до конца жизни носить  чёрную полумаску на лице.[/i][/b]

Юра (Efimytch)

[Амина]

Венедикт Станцев

22 апреля 1922 - 11 сентября 2009



Да, я не ангел света,
но и не ангел тьмы.
Я  посредине где-то,
где, собственно, все мы.

Уверен я игриво,
что истина в вине,
и это справедливо
не нравится жене.

Но я ей, как молебен,
твержу навеселе:
- Святые все на небе,
а я же на земле…

Сержант

         Юрию Яценко

Лежим за грудой битых кирпичей,
Как все живое, из костей и плоти.
Кровь у сержанта справа – на плече
От пуль, летящих из окна напротив.

А мне с гранатой – к этому окну,
Но сердце в страхе набухает кровью.
Сержант хрипит, в меня глаза воткнув:
-Не трусь, я левою тебя прикрою!..»

Я слышу очереди за спиной,
И кровь от сердца схлынула на место.
Окно в дыму… Сержант еще живой…
А дальше что? И Богу неизвестно.

Когда ко мне является вдруг страх,
И сердце мне пронзает боль порою,
Я нахожу спокойствие в словах:
«Не трусь, я левою тебя прикрою!..»

Баллада о двадцатилетнем капитане

Хриплым криком
капитан кого-то,
задыхаясь, крыл
в слепом бреду:
все еще он вел
в атаку роту
у стволов глазастых
на виду.
Бинт сорвав
от боли нестерпимой,
он покой палаты
бранью тряс…
А я гладил
волосы любимой,
гладил так,
как гладят
в первый раз.
Раскаленным углем
тлели раны,
но у счастья
в ласковом плену
я молчал…
За стенкой голос бранный
мял и тряс
ночную тишину.
Чем могли
помочь мы капитану,
если отступились доктора?
Знали мы:
с такой свирепой раной
не протянет он и до утра…
Где-то медом
наливался донник,
ветер плыл,
расправив два крыла,
а заря,
присев на подоконник,
золотые косы расплела…
Время – доктор,
Затянулись раны,
стали мы
бывалыми людьми,
но забыть не можем
капитана,
так и не узнавшего
любви.

Из автобиографии:
"...В 1941-м выпустили меня из института по физико-математическим наукам, которые мне в жизни так и не пригодились. На сто процентов. Потому как грянула эта вторая мировая, и я добровольно, по инициативе горкома комсомола, пошел защищать свое Отечество. Воевал старательно: не отдавать же страну оголтелому врагу. И стрелком был в пехоте, и пулеметчиком, и ранцевым огнеметчиком... А потом, в сентябре 1944-го, взяли меня в дивизионную газету "Боевая гвардейская", в которой я публиковал свои патриотические вирши..."

ЛК 6743

[Амина]

Фатих Карим



Ему было 36 лет, когда 19 февраля 1945 года, выполняя боевое задание, он геройски погиб на подступах к Кенигсбергу.

Кинжал

Отчизна! В дни невзгод и муки
Твоей судьбы я не бежал:
Надел шинель, винтовку в руки,
А за ремень заткнул кинжал.

Пора! Час пробил искупленья,
Ведь должен быть предел всему.
Довольно немец в исступленьи
Нёс гибель дому моему.

Пора! Час пробил искупленья.
Окопы ранами земли
Остались сзади. В наступленье
Мы на рассвете перешли.

Дрались за пядь, а не за сажень.
Восточный ветер гнал, пыля,
Перед собой на запад сажу.
Стояла вздыбленной земля.

В атаке-драке рукопашной
Одна дорога трусу — смерть.
Вон прёт, как из берлоги вставший
Фашист с прикладом, как медведь.

И что? Бежать? Выходит, сам же
Себя решил на смерть обречь.
Здесь умереть? А клятва как же
Как око Родину беречь?

Лишь в наступлении спасенье,
Лишь наступающий живёт,
Кинжал и ветра свист осенний
Со мной бросаются вперёд.
Отчизна! Вот он миг расплаты!
Я стиснул зубы, руку сжал.
В мгновенье будет враг распластан —
Я заношу над ним кинжал!
1943

Советский солдат

Словно птица, бьёт крыльями ветер,
Разметал облака над землёй,
И стоят на дорогах озёра
С дождевою осенней водой.

Дождевая вода льётся с касок
И стекает за воротник,
Под намокшие полы шинелей
Ветер с новою силой проник.

Но дымятся спины от пара,
Режет плечи мешок вещевой.
В нём патроны, запалы. Гранаты
За ремнём. Весь набор боевой.

Вены вспухли: у нас много крови.
Нетерпеньем и силой горят
Наши чувства. Готов к наступленью
И к победе советский солдат.

Есть у каждого в тайном кармане
От любимой последняя весть.
В каждом сердце о матери память
И священная клятва есть.

Мы прорвёмся сквозь огненный ливень,
Опрокинем врага и сметём.
Мы — солдаты советской Отчизны,
Для неё и живём, и умрём.

1943

Перевод с татарского В.С.Думаевой-Валиевой

[Амина]

Александр Твардовский

* * *

В тот день, когда окончилась война
И все стволы палили в счет салюта,
В тот час на торжестве была одна
Особая для наших душ минута.

В конце пути, в далекой стороне,
Под гром пальбы прощались мы впервые
Со всеми, что погибли на войне,
Как с мертвыми прощаются живые.

До той поры в душевной глубине
Мы не прощались так бесповоротно.
Мы были с ними как бы наравне,
И разделял нас только лист учетный.

Мы с ними шли дорогою войны
В едином братстве воинском до срока,
Суровой славой их озарены,
От их судьбы всегда неподалеку.

И только здесь, в особый этот миг,
Исполненный величья и печали,
Мы отделялись навсегда от них:
Нас эти залпы с ними разлучали.

Внушала нам стволов ревущих сталь,
Что нам уже не числиться в потерях.
И, кроясь дымкой, он уходит вдаль,
Заполненный товарищами берег.

И, чуя там сквозь толщу дней и лет,
Как нас уносят этих залпов волны,
Они рукой махнуть не смеют вслед,
Не смеют слова вымолвить. Безмолвны.

Вот так, судьбой своею смущены,
Прощались мы на празднике с друзьями.
И с теми, что в последний день войны
Еще в строю стояли вместе с нами;

И с теми, что ее великий путь
Пройти смогли едва наполовину;
И с теми, чьи могилы где-нибудь
Еще у Волги обтекали глиной;

И с теми, что под самою Москвой
В снегах глубоких заняли постели,
В ее предместьях на передовой
Зимою сорок первого;
       и с теми,

Что, умирая, даже не могли
Рассчитывать на святость их покоя
Последнего, под холмиком земли,
Насыпанном нечуждою рукою.

Со всеми - пусть не равен их удел,-
Кто перед смертью вышел в генералы,
А кто в сержанты выйти не успел -
Такой был срок ему отпущен малый.

Со всеми, отошедшими от нас,
Причастными одной великой сени
Знамен, склоненных, как велит приказ,-
Со всеми, до единого со всеми.

Простились мы.
   И смолкнул гул пальбы,
И время шло. И с той поры над ними
Березы, вербы, клены и дубы
В который раз листву свою сменили.

Но вновь и вновь появится листва,
И наши дети вырастут и внуки,
А гром пальбы в любые торжества
Напомнит нам о той большой разлуке.

И не за тем, что уговор храним,
Что память полагается такая,
И не за тем, нет, не за тем одним,
Что ветры войн шумят не утихая.

И нам уроки мужества даны
В бессмертье тех, что стали горсткой пыли.
Нет, даже если б жертвы той войны
Последними на этом свете были,-

Смогли б ли мы, оставив их вдали,
Прожить без них в своем отдельном счастье,
Глазами их не видеть их земли
И слухом их не слышать мир отчасти?

И, жизнь пройдя по выпавшей тропе,
В конце концов у смертного порога,
В себе самих не угадать себе
Их одобренья или их упрека!

Что ж, мы трава? Что ж, и они трава?
Нет. Не избыть нам связи обоюдной.
Не мертвых власть, а власть того родства,
Что даже смерти стало неподсудно.

К вам, павшие в той битве мировой
За наше счастье на земле суровой,
К вам, наравне с живыми, голос свой
Я обращаю в каждой песне новой.

Вам не услышать их и не прочесть.
Строка в строку они лежат немыми.
Но вы - мои, вы были с нами здесь,
Вы слышали меня и знали имя.

В безгласный край, в глухой покой земли,
Откуда нет пришедших из разведки,
Вы часть меня с собою унесли
С листка армейской маленькой газетки.

Я ваш, друзья,- и я у вас в долгу,
Как у живых,- я так же вам обязан.
И если я, по слабости, солгу,
Вступлю в тот след, который мне заказан,

Скажу слова, что нету веры в них,
То, не успев их выдать повсеместно,
Еще не зная отклика живых,-
Я ваш укор услышу бессловесный.

Суда живых - не меньше павших суд.
И пусть в душе до дней моих скончанья
Живет, гремит торжественный салют
Победы и великого прощанья.

1948

[Амина]

Василий Теркин. Видео

[Амина]

Василий Теркин. Видео. Продолжение.

[Амина]

Константин Симонов



* * *

      А. Суркову

Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины,
Как шли бесконечные, злые дожди,
Как кринки несли нам усталые женщины,
Прижав, как детей, от дождя их к груди,

Как слезы они вытирали украдкою,
Как вслед нам шептали:- Господь вас спаси!-
И снова себя называли солдатками,
Как встарь повелось на великой Руси.

Слезами измеренный чаще, чем верстами,
Шел тракт, на пригорках скрываясь из глаз:
Деревни, деревни, деревни с погостами,
Как будто на них вся Россия сошлась,

Как будто за каждою русской околицей,
Крестом своих рук ограждая живых,
Всем миром сойдясь, наши прадеды молятся
За в бога не верящих внуков своих.

Ты знаешь, наверное, все-таки Родина -
Не дом городской, где я празднично жил,
А эти проселки, что дедами пройдены,
С простыми крестами их русских могил.

Не знаю, как ты, а меня с деревенскою
Дорожной тоской от села до села,
Со вдовьей слезою и с песнею женскою
Впервые война на проселках свела.

Ты помнишь, Алеша: изба под Борисовом,
По мертвому плачущий девичий крик,
Седая старуха в салопчике плисовом,
Весь в белом, как на смерть одетый, старик.

Ну что им сказать, чем утешить могли мы их?
Но, горе поняв своим бабьим чутьем,
Ты помнишь, старуха сказала:-  Родимые,
Покуда идите, мы вас подождем.

"Мы вас подождем!"- говорили нам пажити.
"Мы вас подождем!"- говорили леса.
Ты знаешь, Алеша, ночами мне кажется,
Что следом за мной их идут голоса.

По русским обычаям, только пожарища
На русской земле раскидав позади,
На наших глазах умирали товарищи,
По-русски рубаху рванув на груди.

Нас пули с тобою пока еще милуют.
Но, трижды поверив, что жизнь уже вся,
Я все-таки горд был за самую милую,
За горькую землю, где я родился,

За то, что на ней умереть мне завещано,
Что русская мать нас на свет родила,
Что, в бой провожая нас, русская женщина
По-русски три раза меня обняла.

1941

[lk6743]

Константин Симонов
Самый храбрый

Самый храбрый — не тот, кто, безводьем измученный,
Мимо нас за водою карабкался днем,
И не тот, кто, в боях к равнодушью приученный,
Семь ночей продержался под нашим огнем.

Самый храбрый солдат — я узнал его осенью,
Когда мы возвращали их пленных домой
И за цепью барханов, за дальнею просинью
Виден был городок с гарнизонной тюрьмой.

Офицерскими долгими взглядами встреченный,
Самый храбрый солдат — здесь нашелся такой,
Что печально махнул нам в бою искалеченной,
Нашим лекарем вылеченною рукой.

1939


Танк

Вот здесь он шел. Окопов три ряда.
Цепь волчьих ям с дубовою щетиной.
Вот след, где он попятился, когда
Ему взорвали гусеницы миной.

Но под рукою не было врача,
И он привстал, от хромоты страдая,
Разбитое железо волоча,
На раненую ногу припадая.

Вот здесь он, все ломая, как таран,
Кругами полз по собственному следу
И рухнул, обессилевший от ран,
Купив пехоте трудную победу.

Уже к рассвету, в копоти, в пыли,
Пришли еще дымящиеся танки
И сообща решили в глубь земли
Зарыть его железные останки.

Он словно не закапывать просил,
Еще сквозь сон он видел бой вчерашний,
Он упирался, он что было сил
Еще грозил своей разбитой башней.

Чтоб видно было далеко окрест,
Мы холм над ним насыпали могильный,
Прибив звезду фанерную на шест —
Над полем боя памятник посильный.

Когда бы монумент велели мне
Воздвигнуть всем погибшим здесь, в пустыне,
Я б на гранитной тесаной стене
Поставил танк с глазницами пустыми;

Я выкопал его бы, как он есть,
В пробоинах, в листах железа рваных, —
Невянущая воинская честь
Есть в этих шрамах, в обгорелых ранах.

На постамент взобравшись высоко,
Пусть как свидетель подтвердит по праву:
Да, нам далась победа нелегко.
Да, враг был храбр.
Тем больше наша слава.

1939

Стихотворения написаны после конфликта на реке Халхин-Гол.

[Амина]

Послушай, Бог... Еще ни разу в жизни
С Тобой не говорил я... но сегодня
Мне хочется приветствовать Тебя.
Ты знаешь... с детских лет мне говорили,
Что нет Тебя... и я, дурак, поверил...
Твоих я никогда не созерцал творений.
И вот сегодня ночью я смотрел
Из кратера, что выбила граната,
На небо звездное, что было надо мной;
Я понял вдруг, любуяся мерцаньем,
Каким жестоким может быть обман.
Не знаю, Боже, дашь ли Ты мне руку,
Но я Тебе скажу, и Ты меня поймешь...
Не странно ли, что средь ужаснейшего ада
Мне вдруг открылся свет, и я узнал Тебя.

А кроме этого, мне нечего сказать.
Вот только... что я рад, что я Тебя узнал.
На полночь мы назначены в атаку,
Но мне не страшно: Ты на нас глядишь!
Сигнал! Ну что ж, я должен отправляться...
Мне было хорошо с Тобой... Еще хочу сказать,
Что, как Ты знаешь, битва будет злая.
И, может, ночью же к тебе я постучусь.
И вот, хоть до сих пор я не был Твоим другом,
Позволишь ли Ты мне войти, когда приду?
Но, кажется, я плачу. Боже мой, Ты видишь,
Со мной случилось то, что ныне я прозрел...
Прощай, мой Бог... иду и вряд ли уж вернусь.
Как странно, но теперь я смерти не боюсь.

Александр ЗАЦЕПА, 1944