ЧУЖОЙ.
Он не знал, почему прилипла к нему эта кличка, ставшая ему именем. Сейчас, лежа на своей пропахшей потом и лекарствами подстилке, положив огромную лохматую свою голову на лапы, Чужой тяжко дышал, с трудом справляясь с одолевшим кашлем. Хозяин о чем-то разговаривал с незнакомым человеком, от которого очень неприятно пахло йодом. Болезнь была внезапной и вот уже недели две изматывала его до предела. Слезящимися глазами Чужой виновато смотрел на Хозяина, когда тот гладил его по отяжелевшей голове и печально спрашивал, наклонившись к самой морде
Чужого:
- Ты что же, дружище, захворал, а?
Он в ответ слегка приподнимался и старался лизнуть шершавым языком руку Хозяина…
…Голоса ему не мешали. Он полудремал, испытывая небольшое облегчение в измученном теле.
- Отвез бы ты его,- пришелец кивнул на Чужого,- старый он уже, да еще заболел, не выкарабкается…
Чужой поднял голову, недовольно рыкнул, глухо поворчал и вновь, положив голову на лапы, закрыл глаза.
- Гляди-ка, понимает все, зверюга, эх, горемыка, - пришелец протянул было руку, но сей же миг одернул, видя обнажившиеся грозные клыки.
- Могучий пес был…- покачал головой в лисьей шапке, засобирался.
- Почему был? – голос Хозяина звучал устало до бесконечности, - Он еще встанет, он еще как встанет, вы еще все увидите, как он встанет!
Пришелец с сомнением глянул на лежащего пса.
-Вряд ли. Свалила его болезнь, не знаю, вряд ли поднимется, вряд ли, это я тебе говорю… Ладно, зайду завтра, еще гляну, вечером уколи его еще обязательно.… Ох, и упрямец ты, Стас, отвез бы пса, не мучил, все одно помрет, не встанет уже, старый, не вытянет…
- Иди ты…- разозлился Хозяин, - Раскаркался.… Да ты посмотри на него, да он еще полон сил, только вот заболел, ну с кем не бывает, а ты отвези, да отвези, иди к черту! – и сердито отвернулся.
- Эх, - нахлобучив поглубже шапку, собеседник шагнул к двери, - мучаешь только пса!
Хлопнула дверь. Чужой почувствовал прикосновение рук хозяина, потянулся к рукам губами, уткнулся сухим носом и шумно вздохнул. Ах, если бы только умел он говорить по-человечески, он сказал бы: ,, Хозяин, миленький, я сто раз могу поклясться своим собачьим богом, что встану, вот увидишь, Хозяюшко, родненький, поверь мне!!,,
…Мать отказалась его кормить, как только не старались его подложить к теплому боку матери, все было напрасно, она рычала и отпихивала черный
скулящий комок. Щенок тыкался слепой мордашкой в человеческие руки и тихонько скулил, поднимая незрячие глаза, будто жаловался на несправедливость судьбы.
- Вот ведь бестолковая животина! - ругался старый охотник, - Ведь не чужой он тебе, помрет ведь и так вот какой заморыш! – и снова и снова подкладывал щенка к матери, и всякий раз все повторялось сначала.- Ах, ты ж, напасть какая, - вздыхал он потом долго, держа на ладони отвергнутого малыша, - и впрямь чужой…
Так он стал Чужим. Отдали его Хозяину сразу, едва он открыл глаза, и так сразу избавились от хлопот, которые он доставлял. Таким образом, матери своей Чужой не только не знал, но даже и не помнил. Зато везде и всегда рядом с ним были добрые и сильные Хозяйские руки. Чужой рос быстро и сразу выделился среди своих одногодок необычайным нравом и сообразительностью. Правда, уродился он коротколапым. Зато сколько других достоинств подарила ему природа! Видно, ошиблась в нем и бросившая его мать, и старый охотник, назвавший его заморышем.
Он свое взял. Шерсть, черная, с яркими кирпично-красными подпалинами, густая и жесткая, тонкое, необычайно тонкое чутье и острейший слух, выделяли его среди сородичей. Чужой был нрава спокойного, но всякого заставляли вздрагивать его внушительные клыки и подозрительные черные глаза под нависшими лохматыми бровями. С самого своего щенячьего детства Чужой отличался беспрекословным подчинением Хозяину. Хозяина своего, который был бакенщиком, он что называется, боготворил. Вечерами они долго бродили вдвоем по берегу реки, впереди шествовал Хозяин, за ним неотступно, неслышно шагал Чужой, и его присутствие выдавало только шумное его дыхание и кряхтение. Характер у Чужого был прямой.
От него нельзя было ожидать подвоха или неожиданности. Если он злился, то злоба его была чем-то вызвана, но обычно Чужой пребывал в благодушном настроении, не забывая, однако, всем видом своим показывать, какой он надежный защитник для своего Хозяина. Впрочем, в неполные полтора года, Чужой стал весьма внушительного размера. К этому времени он утратил уже свои щенячьи прелести и черты характера, зато превратился в молодого, не достаточно, правда, зрелого, но почти взрослого пса. Жизнь его протекала размеренно и в целом однообразно. Вставал он с первыми лучами солнца, обходил двор и осматривал все его уголки. Потом радостно приветствовал Хозяина, и они вдвоем шли к реке. Бакенщик жил в одиночестве и поэтому Чужой справедливо думал, что принадлежит Хозяин только ему одному, и с недоумением наблюдал, как другие собаки одинаково любили и своих хозяев, и их женщин, и их детей. В жизни бакенщика была одна женщина, которую Чужой иногда видел в доме, но она приходила редко и ненадолго. Он послушно подставлял свою умную голову ее ласковым рукам, никогда не ревновал ее к Хозяину, но никогда ее не любил. Она была просто человеком, приходящим к Хозяину, и раз Хозяин с нею добр, значит, и он, Чужой, должен быть к ней добр.
Пёс был миролюбив и к другим, жившим в доме Хозяина, и никогда не обижал кота по кличке Урфин-Джус, жившего в доме, хотя терпеть его не мог за коварство и двуличие, но раз Хозяин никогда его не трогал и даже позволял этой сволочи лежать у себя на коленях, то и Чужой не обращал на него внимания, будто Урфина и не существовало. Он любил лежать где- нибудь в тени, положив голову на лапы и думать. О чем? – спросите вы. О жизни, о детстве, о Хозяине, наконец, о любви…
Отошли все шалости и проказы, все щенячьи проделки в прошлое. Вообще-то, честно говоря, он не любил вспоминать былые свои прегрешения. Недовольство хозяина он помнил долго и сейчас сердился на себя за то, что ничего не мог с собой поделать тогда, ему хотелось играть, и он играл, ему хотелось проказничать, и он проказничал, потому что еще не знал тогда, как себе приказать и для чего это надо. Это потом, позже, он научился по-взрослому владеть собой и сразу заметил, что Хозяин изменил свое отношение к нему. Исчез снисходительный насмешливый всепрощающий тон, Чужой превратился в равного и спрос, стало быть, стал иным. Его это радовало настолько, что в порыве своей нежной любви он не раз впадал в щенячье озорство, чего уже стал стыдиться, и это еще раз доказывало, как он был еще тогда молод. Всю свою жизнь интуитивно он понимал, что родился и живет для того, чтобы уберечь, спасти своего хозяина от какой-то неизвестной, но страшной беды и часто впадал в уныние от того, что не видел поблизости ни одной не то что беды, даже маленькой бедушечки, из которой он, сломя голову, бросился бы выручать своего обожаемого Хозяина.
Время шло, и Чужой ужасался при мысли, что так и умрет, ни разу не спасши Хозяина. Ему становилось стыдно и больно, он тяжело вздыхал и виновато посматривал на бакенщика. С первого взгляда могло показаться, что этот угрюмый человек вовсе не обращает на свою собаку внимания и все его заботы сводятся к тому, чтобы Чужой не помер с голоду. Но это совсем не так! Кто-кто, а Чужой знал, что это совсем не так, и даже больше, чем не так, и что бакенщик самый лучший, самый преданный и добрый Хозяин! Правда, он редко говорил с Чужим, но когда любишь, можно понять с полуслова, достаточно жеста и взгляда. За время своей дружбы они научились понимать друг друга без слов…
- Что же ты, а?- упрекнут, бывало, глаза Хозяина.- Не стыдно?
- Стыдно, ох, как стыдно…- отвечают глаза Чужого, опускаясь к земле, -Ну, накажи меня, только не сердись, на вот тебе хлыст, накажи…
- Что ж теперь наказывать? – усмехнутся глаза Хозяина, - Сам, поди, не дурак, понимаешь…
- Понимаю… - вздыхает Чужой, - Да вот нашло что-то.… Не сердись, ну, пожалуйста, не сердись, а!?
Молчит Хозяин.
- Ну, прошу тебя, прости, не сердись, а? – просит Чужой.
- Да уж и не сержусь, не видишь разве?- улыбаются глаза Хозяина.
-Вижу, да не верю своим глазам!- отвечает Чужой.
- А ты поверь, не сержусь, не сержусь, только ты соображай, что делаешь-то, не маленький, поди…
- Да уж, еще бы! Соображение имеем, непременно соображу!- ликует Чужой.
…. Спасать Хозяина Чужому однажды все-таки посчастливилось. Да и то, единственный раз, да и что это было за спасение, срам один, да и только! Плыли по реке, лодка возьми да и опрокинься! Тут и стал Чужой спасать своего Хозяина. Сам воды наглотался, лапы трясутся, весь дрожит, сердце от холода где-то в желудке бьется, а Хозяин смеется, то ли от радости, что спасен, то ли над чем еще, может надо мной?- подумал Чужой и ощетинился, так уж не доволен собой, да и действительно, разбери теперь, кто кого спасал, да и плавает Хозяин хорошо, мешал, правда, все время своими руками, разве же это дело! Вода ужас, какая холодная! Того и гляди, уши зальет, плывешь, плывешь и не видишь, то ли к берегу, то ли от него, где уж тут разобрать, кто кого тащил! Но Хозяин осыпал Чужого благодарностью и он гордо поднял могучую свою голову. Вот он и настал тот долгожданный миг, когда рискуешь всем ради жизни своего Хозяина! Вот он, этот желанный миг, когда слизываешь пот с боков, когда весь промок и продрог, когда тошнота подкатывает к горлу, но ты безмерно счастлив оттого, что Хозяин твой, вот он стоит рядом, спасенный тобой, и треплет, треплет нежной рукой за холку! Ах, никогда б не кончался этот миг! И пусть усталость валит с ног, и пусть дыхание прерывается, и пусть леденеют лапы, только пусть любимые руки нежно треплют за холку! Наверное, это и есть настоящее счастье в собачьем смысле слова и понимании…
…. А потом к Чужому пришла любовь. Она была подобна той ледяной купели, когда зуб на зуб не попадал. И когда сердце билось где-то в желудке. Он увидел ее на ферме, куда частенько ходил с Хозяином. Она была новенькая, потому что Чужой увидел ее здесь впервые. Она подошла к нему первой и неожиданное тепло, исходившее от нее, окатило Чужого с головы до ног. Он затрепетал и онемел от дикого, невиданного восторга. Помимо воли дыхание его участилось, сердце бешено заколотилось. Он весь задрожал, и вдруг такая робость его охватила, что ноги его подкосились и он сел, не в силах пошевелиться. Она стояла прямо, гордо посаженная головка, стройные ноги, широкая, но изящная грудь с белым галстучком, внимательные глаза с бесовской искоркой в глубине, оттененные длинными пушистыми ресницами – он оглядывал ее, трепеща и волнуясь. Испуг овладел им. Чужой впервые почувствовал неясные чувства, рождающиеся внутри него, но уже такие могучие и смелые, влекущие его к этой высокой черной красавице. Позже он узнал, что зовут ее Ирма, и не было имени прекраснее, чем это. С этого момента Чужой перестал себя узнавать. Будто болезнь вошла в него Ирма. Он ею грезил, отказывался от пищи и умолял Хозяина отпустить его. Отпустить к ней, к прекрасной Ирме.
Хозяин понимал, что с ним происходит, трепал его за холку и говорил, вздыхая:
- Эх, ты, горемычный, и тебя весна доконала! Эх, напасть какая!
Но уйти Чужой сам не мог, а Хозяин не отпускал, и хуже пытки стали для Чужого наполненные страстным ожиданием дни. Наконец, Хозяин бросил:
- Иди! Иди к своей Ирме, я ведь сразу заприметил, как ты ошалел от нее, иди, иди уж!
И он отворил калитку. Чужой поднялся нехотя, показывая тем самым, что как бы и не мечтает вовсе о ней, и не к чему ему эта прогулка, ну разве что так, для приличия.… Пошел по тропинке вразвалочку, не торопясь, хотя сердце готово было выпрыгнуть из груди. И как только он очутился вне двора, он бешено помчался к ферме, глотая на ходу воздух, наполненный опьяняющим ароматом весенней земли. Ирма его ждала. И сразу же бросилась навстречу, видимо, и в ее сердце Чужой оставил неизгладимый след. Они ласкали друг друга без объяснений и слов, только Чужой от удовольствия утробно урчал. От нежного ее прикосновения Чужой чувствовал, как чем-то теплым и волнительным переполняется его тело, грудь, голова.…
У него никогда не кружилась голова раньше, и теперь, от внезапных новых ощущений, мыслей и чувств, он просто зашатался от наслаждения, такого томного и безмерного, и повалился в наполненную влагой траву. Ему хотелось петь от восторга. Как хороша она была! Мелькали в густых зарослях ее быстрые ноги, блестели неземным блеском глаза, она не сразу подпустила его к себе, давая волю своим забавам и игрищам, и не понимая, Чужой начинал на нее немного сердиться.
- Глупый!- катаясь по траве, укоряла она его.- Я так тебя люблю, почему же ты сердишься? Такой большой, а такой глупенький…
Она смеялась и, удаляясь, увлекала за собой взглядом и единым движением своего гибкого тела…
… Несколько дней он приходил к ней, она все время дожидалась его на прежнем месте, они предавались играм, ласкам и любви, казалось, что этому счастью не будет конца, и когда она вдруг оттолкнула его, не позволив даже прикоснуться к себе, он обиделся и отвернулся. Ирма не стала давать ему никаких объяснений и уже повернулась, чтобы уйти.
- Ты меня разлюбила?- горько спросил Чужой, с тоской глядя ей вслед.
Она остановилась и долго смотрела на его спутанные лохматые космы.
- Глупенький…- неожиданно ласково заговорила она, и Чужой ощутил вновь сладостно прихлынувшую к сердцу истому.- Какой же ты глупенький у меня!
- Тогда что же…- и он вновь бросился к ней с ласками, и вновь она оттолкнула его.
- Все…- глаза ее смеялись,- Все, милый, пора мне…- она бросилась прочь от него,- Не провожай…
И он понял. Понял все внезапно и ясно. Долго смотрел ей вслед. И спокойствие наполнило его сердце…
Он был уверен в ее любви, и в ней жила его любовь…
… Щенков он не видел, Ирма его не подпустила и близко, и в этот вечер они поссорились. Он ушел обиженный, но не сердился на нее. Потому что понимал, что теперь она живет не для него, а для маленьких смешных карапузов, пропахших молоком, для этих незрячих глаз и слабеньких тел, для этих комочков жизни, для этих частиц Чужого и самой себя…
… Они подрастали, и Ирма стала больше времени уделять Чужому, они, как прежде, стали встречаться на старом месте, как прежде играть и кувыркаться в высокой траве. Она волновала его еще больше, он любил ее больше себя самого и, наверное, он сам боялся себе в этом признаться, больше Хозяина. При прощании он тыкался мокрым носом ей в бок, а при встрече она лизала ему ухо. Его любви к Ирме никто не понимал, да и что вообще могут понимать люди? Над ним смеялись и шутили, он усмехался про себя их дремучей глупости и снова и снова, день за днем, шел на место заветного свидания. Только Хозяин, один Хозяин все понимал, похлопывал его по спине и говорил:
- Молодец, ты настоящий мужик, Чужой!...
… Однажды все кончилось. Хозяин Ирмы привел к ней постороннего пса на случку. Это было так неожиданно для Чужого, что заставило его растеряться. И потряс его не сам факт появления соперника, ведь Ирма молода и красива, а она сама, спокойная и податливая… Соперник был красив, нечего и говорить, он посмотрел на Чужого хмуро и предостерегающе. А Чужой смотрел на Ирму. Она стояла молчаливая и покорная, и стыдливо отворачивалась от Чужого. Ярость бросилась в голову. Чужой затрясся, как в лихорадке, и, чувствуя небывалую силу и мощь во всем гибком, упругом теле, которое привыкло повиноваться его воле, Чужой резким и точным прыжком сбил соперника с ног. Тот не успел опомниться, как Чужой с ненавистью вцепился в его горло и стал вгрызаться в податливую плоть. Он слышал, как хрустнули позвонки, и чуть не захлебнулся брызнувшей кровью.
Противник пытался сбросить Чужого с себя, но, истекая кровью, терял силы. Кричали люди вокруг, на Чужого посыпался град ударов и ругательств, но он видел перед собой только молчаливую Ирму с потупившимся взором и наглую морду соперника. Наконец, он разжал челюсть, автоматически подчиняясь грозному окрику Хозяина. Поверженный соперник конвульсивно бился в пыли, над ним склонились люди. Ирма бросилась к Чужому, но он, страшный, с вздыбившейся шерстью, забрызганный кровью, сильно куснул ее, вложив в свой укус всю свою обиду и боль. Она, взвизгнув, отбежала. Чужой остался сидеть неподвижно. В голове его шумело от кем-то нанесенного сильного удара. Он плохо слышал и воспринимал происходящее, и даже не сопротивлялся, когда его связывали и надевали намордник. Он впал в почти бессознательное состояние и никак не реагировал на окружающее, только встряски на ухабах заставляли его негромко взвизгивать. Он не знал, что стоило Хозяину убедить всех в причине происшедшего, не знал и во сколько обошелся загубленный им пес, он ничего не знал, упорно отказывался от пищи и даже привычные радости, увы, не радовали больше его…
… Пришел в себя Чужой не сразу, не проявлял обычного своего интереса к действиям Хозяина и подолгу лежал, положив голову на лапы и уставившись в одну точку. Хозяин, как чуткий друг, не донимал его разговорами и вопросами. С Ирмой он еще встречался, но почему-то не было уже в их встречах той любви и тех ласк, что прежде. Она почему-то страшилась его, а Чужой часто видел перед своим мысленным взором ее посреди двора, молчаливую и покорную, и рядом черного рослого пса. Потом их встречи и вовсе прекратились, но всякий раз, проходя мимо фермы Чужой волновался и с тоской глядел на высокий забор, но близко не подходил никогда. Были и другие в его жизни, но не было уже такого чувства, как к Ирме. Он принимал и дарил ласки, но все прекращалось, всякие встречи немедленно кончались, едва наступало необходимое время. И он ни о чем и ни о ком больше не вспоминал. Он был еще вполне красивым и сравнительно не старым, когда увидел молодую, резвую собаку. Она приблизилась и заставила его вздрогнуть, потому что пробудила в нем, казалось давно уснувшие чувства.
Она так напомнила Ирму! Взгляд открытый и лукавый, тонкие стройные ноги, высокая, черная, с блестящей шерстью в рыжих подпалинах… Она призывно грациозно выпрямилась, и смело подошла к нему. Ей захотелось поласкать его седеющую голову, такую косматую и грозную. Но Чужой, подавляя вспыхнувшее в нем желание и трепет, угрожающе рыкнул на нее и потом с тоской смотрел ей, убегающей, вслед. Он не хотел любви этой юной красавицы. На свете для него не было другой Ирмы…
… А потом подошла старость. Просто Чужой это не смог сразу понять. Стал часто уставать, непонятно почему стали по вечерам ломить кости. Да и лапы в последнее время не такие какие-то, стало подводить зрение и слух. Только чутье продолжало служить старику верой и правдой. А теперь неожиданная болезнь свалила его, не давала вставать уже долгое-долгое время. Хозяин, поминутно суетящийся перед ним, лекарства, какие-то уколы, все это перемешалось в его голове и не давало покоя и лишало сна. Ему казалось, что он умирает. Да и для окружающих он умирал…
… Было раннее утро, тихое, холодное и прозрачное. Чужой услышал скрип кровати и понял, что встал Хозяин. Тогда он приподнялся сначала, потом, пошатываясь, встал и сделал несколько неровных шагов…
… Застыл в дверях Хозяин. Чужой, шатаясь от слабости, кряхтя и нетвердо упираясь ослабевшими лапами в пол, шел ему навстречу, покачивая в такт движения лохматой поседевшей головой…
