ПРОПАВШИЙ БЕЗ ВЕСТИ. Повесть.

[Светлана]

Капли дождя бьют по лицу,
Дождь иногда в помощь бойцу,
Ненастье надолго повисло, быть может,
Передохнем, стало быть, малость,
Ежели Бог нам поможет.
Удача на фронте - серьезная штука,
Иной упадет без единого звука,
Ты думаешь, он залег от шрапнели,
Ан нет, где сердце- пятно на шинели.
Пробита солдата пулею грудь,
И летит похоронка в колхоз «Светлый путь»,
Молодка-красавица три строчки прочтет,
Да и без чувств на крыльцо упадет,
Тонкими голосками закричит детвора,
А почтальонка прочь скорей со двора.
Ей еще полсела обойти,
Где ж силы душевные девке найти!
Еще семь похоронок в сумке лежат,
Уже на ресницах слезы дрожат,
Все!- бросит сумку.- Больше я не могу!
Да, такого не пожелаешь и злому врагу,
Но она знает, все ж придется идти,
И страшные вести в дом кому-то нести.
Капли дождя бьют по лицу,
Дождь иногда в помощь бойцу,
Передышка у нас, сегодня- ненастье,
Такое вот солдатское счастье…




Глава XVI. Дни и ночи.


      Ждали наступления и погибали в обороне. Погибали от артобстрелов, от мин, от бомбёжки. Понимали и принимали жестокую необходимость - стоять в обороне насмерть и ждали наступления, словно избавление от смерти. Наконец, этот приказ пришел, и ротный довёл до взводных задачу на наступление, а те поставили её своим подчинённым. Перебирают патроны, перекладывают гранаты, чистят винтовку, будто не в атаку собираются, а на парад… Оживление, шутки, смех, разговоры… Они кончились, за десять минут до начала атаки. Тут уже не до улыбок. Каждый думает, что в обороне всё же безопасней, а теперь придётся покинуть обжитый окопчик, который стал как родной дом. Но неумолимо бегут стрелки и вот свисток ротного командира- вперёд!
      Вперёд! И вот по заранее подготовленным в земляной стенке окопа специальным выемкам бойцы выбираются наверх. Темнота. Атака ночная.

      Вперёд! Все стараются бежать, не поднимая шума. Пока немцы ещё ничего не подозревают, не ждут. И нет пока очередной осветительной ракеты, которая, повиснув над редкой цепью бегущих, сделает их видимыми как на ладони.
      Вперёд! Я бегу тоже, стараясь не греметь сапогами по битому кирпичу, обломкам железа. Бегу за тёмными силуэтами бойцов роты.
      У меня своя задача. В батальоне, кроме Насти, не осталось больше ни одного санинструктора. Перед самой атакой мы узнали, что погибла Дина Васильева. Во время артиллерийско-миномётного обстрела Дина была в окопе. Мина попала прямо туда. И не стало весёлой, бесстрашной девушки Дины. Теперь нам с Настей придётся работать и за Дину.
      И вот по свистку бежит рота, бежит второй взвод, за которым бегу я. Чувствую, как острые коготки страха впиваются в сердце, или в душу, или чёрт его знает - где он живёт этот страх у человека.

      Боюсь упасть, вызвать преждевременный шум. Атака рассчитана на внезапность. Ни артиллерийской, ни миномётной подготовки не было. Нет в батальоне ни миномётов, ни артиллерии. Бежим и каждую секунду ждём - когда же вспыхнет треклятая ракета и в её свете увидят нас немцы. А вот и она, зашипела в воздухе, оставляя белый хвост, поднялась и рассыпалась искрами. Кто где бежал, там и упал. Но немцы заметили. Сначала протарахтела одиночная автоматная очередь. Потом ещё и ещё, а вскоре в это тарахтение вступили пулемёты и одна за другой вспыхнули новые ракеты.
      Однако уже поздно. Расчёты с противотанковыми ружьями тут же заняли позиции и открыли стрельбу по пулемётным точкам, стрелки и автоматчики уже врывались в здание больницы, гастронома, бани.

      Я тоже добежал до места - небольшой кирпичной кладки. Не то трансформаторная будка, не то какая-то кладовая. Крыши нет, стены наполовину разрушены, но то, что осталось, довольно прочное укрытие. Для автоматных и пулемётных очередей, во всяком случае, неуязвимое. Здесь наш медпункт.
      Теперь, согласно приказу, надо ждать. Ждать, когда принесут, приведут раненых или вызовут туда, где без перерыва трещат очереди, глухо рвутся гранаты.
      Вскоре пришёл боец с перебитой рукой. Насти нет, она тоже среди атакующих. Обработал рану, наложил шину из обломка доски. Вот где мне пригодились уроки.… Помог устроиться в уголке. Ещё один прибежал. Молоденький. Лет семнадцать, наверное, или восемнадцать. У него оторваны два пальца на левой руке. Перевязал. Боец весело крикнул: « Пошёл добивать! Мы им там дали!» Подхватил винтовку и умчался. Снова жду. Никого нет. Чего ж это я тут буду?

Настя- девчонка, там, в бою, а я, парень, тут? Попросил первого раненого откликаться, если будут искать медпункт, и сказал, что скоро будем. А сам побежал к остову здания бывшего гастронома.
      Как чувствовал - я здесь нужен. Недалеко слышу слабый стон. Наверное, крови много потерял. Бегу на голос. Быстрей, ему тяжело. Где-то недалеко бухнула мина. Зашелестели осколки. Вспомнилось: «Свою пулю не услышишь, разрыв «своей» мины не увидишь…» А всё равно страшно, когда слышишь этот свист. Она! Нет, мимо… Взрыв.… Всё, конец! Нет, далеко… Боец сидит, привалившись спиной к груде кирпичей.
- Куда?

А он тихо, почти шепотом:
- Ты беги, беги дальше, хлопец. Там кому нужней будешь… А я сам…- говорит с трудом, задыхается.
Наклонился над его лицом. Губы еле шевелятся:
- Ничего. Ты только глаза мне прикрой. Закопать все одно не сумеешь. Потом, может… Ладно, спаси вас Бог…
      Вытянулся боец, хотел сложить руки на груди, да не сумел, не хватило сил. Затих.… Без стона, без причитаний. Он и жил, наверное, так - ни на кого никому не жаловался, никого не беспокоил. Принимал жизнь, как она есть. И смерть так же принял.…Во всяком случае, мне почему-то так подумалось…
      Ночь эта, необычная своим стремительным броском в атаку, принесла успех батальону. Потери на удивление небольшие. Несколько погибших, и восемнадцать раненых. За день обороны мы иногда теряли гораздо больше.

      Все понимали, что это было не начало. Даже рядовому бойцу было понятно, что большое наступление не начинают такими малыми силами. Но главное было в том, что мы били немцев и они на этот  раз отступали, бежали, а не мы! Кто бы знал, как у меня чесался язык сказать, что на тридцать восьмой день начнётся настоящее наступление, которое приведёт к тому, что в подвале универмага будет  пленён сам Паулюс, будет подписана капитуляция, а день второе февраля навеки станет Днем разгрома гитлеровских войск под Сталинградом и Днем воинской славы России! Но кто, кто из окружающих доживёт до этого светлого дня?! А до победной весны сорок пятого!? Кто из бойцов этого истребительного батальона?

      На рассвете новые позиции батальона обходил командир. В сопровождении нашего командира роты, лейтенанта Шубина, он заглянул и к нам, на медпункт. Раненые уже были отправлены на берег Волги, и я убедился, что всех погрузили на пароходик.
      Вчера Настя докладывала в батальон через связного о том, что у нас кончаются медикаменты. А сегодня мы довольны - бойцы, захватившие здание больницы, приволокли нам много нужных вещей: бинты, вату, йод и даже… бутыль спирта!
      Комбату Настя коротко доложила об отправке раненых и пополнении «аптеки». Он осмотрел наше «хозяйство» и спросил:
- Тяжело на весь батальон работать? А?
Он ждал ответа.
- Так у меня помощник,- Настя указала на меня,- вдвоём легче, он конечно, не санинструктор, но молодчина, кое-какие навыки есть, и весьма неплохие! А повязки как накладывает, как заправский санитар!

- Вот оно что?- комбат оглядел меня.- Лейтенант, что за боевая единица у тебя? Что-то не припоминаю.… Который год бойцу?
- Семнадцать…- я опустил голову, всё-таки обманывать комбата мне было неловко.
- Я эту боевую единицу…- Шубин погрозил мне кулаком, но при этом подавил улыбку,- три раза пытался отправить отсюда, а он опять тут как тут! А вообще, молодец, хорошая боевая единица… Правда, Настёна?
- Так точно, товарищ лейтенант, Лёша молодец!
      Лейтенант, чтобы отвлечь комбата от моей персоны, начал показывать ему в сторону немцев, что-то объяснять и предложил «сдвинуть их дальше».
- Будет приказ, лейтенант, сдвинем! Пока сказано- укрепить достигнутые рубежи…- сказал комбат, потом неожиданно сменил тему разговора,- А ведь хорошо сегодня повоевали!
      Они поговорили с лейтенантом ещё несколько минут, комбат повторил ему приказ об укреплении позиций, подчеркнув, что «они этого так не оставят», отправился дальше.

      Командир роты проводил взглядом комбата и посмотрел на меня. Я, как положено, стою навытяжку.
- Ну, боевая единица, давай, как положено. Кто таков?
- Белкин. Алексей Белкин.
- Откуда ж ты, Алексей Белкин?
- Из Камышина.
- Из Камышина?
- Да.
- Так мы ж почти земляки! У меня мама родом из Камышина! А сам я саратовский! А ты хороший боец, Белкин,- он одобрительно похлопал меня по плечу.
      Я вздохнул с облегчением. Наконец-то он перестанет пытаться отправить меня на левый берег. Лейтенант наш очень хорошо улыбнулся Насте и, приложив руку к каске, это в смысле «до свидания», пошёл к ротному наблюдательному пункту.
      Почти совсем рассвело. Если бы не дым над городом, не хмурая октябрьская облачность - было бы совсем светло. Я пересчитал свои сухари, потряс фляжкой возле уха. Чуть-чуть бултыхается. Но воду решил не пить. Ночью не привезли ни воды, ни продуктов. Впереди ещё целый день. А раненому иногда глоток воды больше поможет, чем вся медицина. Если конечно, не ранение в живот: самое нехорошее ранение. Сложил сухари, кусочек сунул за щеку. Нужно его как следует размочить слюной. Когда он будет мягким, очень долго и тщательно жевать. Ни в коем случае не проглотить ни крошки!

Иначе он весь помимо твоей воли проскочит. Потом, когда сухарь превратится в мягкую массу, опять же не спеша, не сразу, а потихонечку глотать. А если немного воображения, то покажется, то ешь долго, много и вкусно. Сухари солдатские тоже надо уметь есть…
      Комбат оказался прав: «они этого так не оставят». Бомбёжки, артобстрелы сменялись бешеными атаками. Но батальон не оставил своих, захваченных ночью позиций. Больше того, две роты во время контратаки пошли вперёд и освободили ещё кусочек Сталинградской земли.
      Только с наступлением темноты прекратились ожесточённые бомбёжки и артобстрелы позиций нашего батальона и соседних частей. Но осветительные ракеты в эту ночь висели в дымном небе без перерыва.
      Ночь, освещённая ракетами, прошла быстро. Немцы не спали, боялись новых атак. Чаще, чем обычно, пускали свои очереди расчёты дежурных пулемётов, периодически стреляла миномётная батарея откуда-то из Западного посёлка. Не спали и наши, ожидали возможной каверзы со стороны противника в отместку за ночную атаку.
      Быстро прошла ночь, наверное, ещё и потому, что старшина принёс сегодня свежевыпеченного хлеба и организовал доставку воды. В окопах - пиршество. Две буханки хлеба выделили для женщин, которые ютились недалеко от наших позиций в большой воронке от бомбы, превращённой их руками в землянку. Мужья этих женщин погибли на заводе «Баррикады». Бараки с имуществом сгорели. У одной из женщин совсем маленький ребёнок, она родила его 23 августа, в день бомбёжки Сталинграда и завода, в день гибели своего мужа. Её, еле живую, вместе с новорожденным, вытащили из пылающего барака.

 У другой - мальчик Гена, лет пяти. И ещё у них жили два или три ребёнка, которых они взяли после гибели их родителей. Глядя на них, я себе говорил: « Как ни тяжело мне, но не труднее, чем им!»
      Детей нужно было кормить, купать, а водопровод разбит, единственный колодец - и тот под прицельным огнём фашистов. И вот они добираются ползком до Волги, а потом обратно - тащат на себе воду. Видят: баржу с зерном разбило или ещё что-то - и они несут детям зерно, патоку, вообще всё, из чего можно сделать пищу. Вы не представляете, сколько вселяли в бойцов энергии, сколько отваги эти женщины-сталинградки, оставшиеся в городе или оттого, что не смогли эвакуироваться, или потому что не хотели покидать обжитых мест, твёрдо веря в победу наших, в то, что Сталинград не сдадут! Видя, как эти женщины живут, как ухаживают за детьми, как им трудно в этой адской обстановке, бойцы чуть ли не молились на них. Каждый, наверное, думал: «Вот так и моя, так и мои страдают…» А гражданское население, в свою очередь, восхищалось стойкостью и храбростью бойцов и старалось помогать нам всем, чем могло. Когда у нас с Настей кончились бинты, и перевязывать было нечем, женщины приносили нам простыни, наволочки и вообще всё, что можно было найти, чтобы нарезать из них длинные лоскуты.

 И не один боец отправился на тот берег, перевязанный такими «бинтами». Конечно и бойцы и командиры отдавали детям свой сахар и другие продукты, пока они у нас не кончились. И я отдавал, хотя всё время хотелось есть, но невозможно было видеть голодные детские глаза. Однажды Гена (он был старший среди детей), когда не было женщин, выбрался из землянки и побежал через дорогу- то ли маму побежал искать, то ли ещё что-то заставило его, а может просто надоело ребёнку подземелье. Гену настигла пуля снайпера. Мальчик лежал на «ничейной» полосе, и снайпер не давал к нему подойти до самой ночи…
      Когда я пошёл к женщинам с хлебом, многие бойцы отдали часть своих и без того небольших пайков. Ни до этого дня, ни после не довелось мне видеть таких глаз, какие были у женщин и детей при виде этого настоящего, душистого, мягкого хлеба! Меня же пробила нервная дрожь. У меня перед глазами встали мусорные контейнеры за нашим домом, где всегда полно было выброшенного хлеба… Что мы, сытые, можем знать о голодных?

      ….На рассвете 14 октября началась и продолжалась до позднего вечера такая бомбёжка, какой мы ещё не видели. Вчерашняя, когда нам казалось, что наступает конец света, по сравнению с сегодняшней - детская игра. Беспрерывной чередой летели и летели самолёты, а немецкие бомбы перепахивали небольшой, километра в четыре, участок фронта в районе заводов «Красный Октябрь», «Баррикады» и  Тракторный, в том числе и по позициям нашего истребительного батальона. К тому же без перерыва целый день продолжался обстрел артиллерией и миномётами.
      Описать, что творилось на земле,- невозможно. Да и запоминать что-либо было трудно. Все мы засыпанные землёй, оглохшие, задыхались от дыма и гари. Я не знаю, как те, кто не был в тот день убит, в том числе и я сам, пережили этот ад. Мало того, что пережили,- батальон сражался. Начиная с восьми утра, на наши позиции постоянно шли танки, бронемашины, пехота. Уму непостижимо, как в этом дыму, грохоте, бойцы отбивали атаки, уничтожали танки, но с позиций, захваченных в ночной атаке, не отошли.

      Я перебирался из взвода во взвод, из роты в роту, из окопа в окоп, из воронки в воронку и перевязывал, перевязывал, перевязывал…
      Ничего не запомнилось из этого кошмарного дня. Только оглушенность и пустота, не было даже страха. Появлялась иногда мысль - из этого ада живым не выбраться. Но мысль эта была вялая, приходила откуда-то извне, не волновала, не заставляла беречься. Придя из грохочущего тумана, она, минуя сердце, не задевая чувств, так же вяло уходила. Обрабатываю раны, накладываю шины, разные повязки. И всё в каком-то отупении, ощущение такое, будто все чувства разом умерли, а всё продолжаешь делать по инерции: обработал, перевязал, обработал, перевязал…
      К вечеру, когда на несколько минут утихали бомбёжка и артобстрел, мы с беспокойством прислушивались к интенсивной ружейно-пулемётной стрельбе справа от нас, на Тракторном заводе, и позади, почти в нашем тылу, судя по всему - уже на берегу Волги.

      С утра опять бомбёжка. Лупанули ещё из шестиствольных «Ванюш»… Немцы наступают и справа от нас, на Тракторном, и всё время лезут на батальон. Первой и второй ротам, понесшим большие потери, пришлось оставить здание гастронома. Баню тоже оставили. Роты отступили, но пока ещё прочно удерживали больницу, сквер, часть улицы Скульптурной. Нас позвали в роту автоматчиков. Здесь много раненых, в том числе один лейтенант, видимо, командир взвода. Их накрыли из этих самых шестиствольных. Лейтенант торопил: « Быстрей, быстрей, сестричка! Дело у нас есть!»  Какое дело - у него левая рука как плеть висит. Перебиты связки. Настя говорит ему, что все дела для него теперь - прожить до ночи и на левый берег.
- Ты что?! Мы приказ получили - зенитчиков выручать! Возле Тракторного у них целый дивизион окружили! Давай, делай что-нибудь…
      У меня ёкнуло сердце. Не дивизион ли Рутковского?! Я их считал своими, родными. Там мог быть и Борька!
- Кто ещё может пойти?- обратился лейтенант к раненым.

- Я! Можно я с вами!- оторвался я от перевязки.
- Нет, ты давай уж тут… Мы ж без вас, без медицины…- он здоровой рукой потрепал меня по волосам.
      Согласились идти с лейтенантом все, но двоих Настя категорически оставила. Незаметно снявшись с позиций, рота автоматчиков ушла.… Ушла, чтобы никогда не вернуться…
      Настя уже пробирается в медпункт. Я же с двумя ранеными, оставленными ею - к переправе. Этих надо обязательно за Волгу. Раны серьёзные, грозит нагноение, гангрена. Тащу одного, потом другого, потом снова первого… Остановились передохнуть. Отсюда хорошо видно зенитную пулемётную точку. Один за другим пикируют «Юнкерсы». Похоже, что они занялись «персонально» этой пулемётной точкой. Девушка, припав к прицелу, ведёт неравную дуэль с этими крылатыми хищниками. В расчёте должно быть несколько человек. Подумалось с горечью- остальные, видимо, погибли. Считаю самолёты: один, два, три, пять, шесть… Мои раненые тоже с волнением наблюдают за этой схваткой. Вокруг машины сплошная стена взрывов. Но как только поднятая ими земля оседает, мы по-прежнему видим пулемётчицу. Она продолжает стрелять.

Немцы делают уже третий заход и – удача! Один из них задымил, вышел из пикирования раньше обычного, развернулся к Тракторному, хотел уйти, но повреждённый, видимо, мотор не дотянул, и проклятый фашист грохнулся, подняв взрывом землю выше, чем она взлетала от бомб и снарядов.
      Вокруг машины с пулемётом всё горит. Вспыхивает и машина. Горит кабина, кузов. Кажется, что языки пламени лижут фигурку пулемётчицы. Нет, не кажется!! На девушке горит юбка. А она не отрывается от ручек пулемёта и стреляет!
- Прыгай! Уходи!- кричат мои раненые. Но до машины далеко, и голоса теряются в грохоте взрывов. Да если бы она и услышала их, не ушла. Она видела сама, что горит. Несколько раз рукой ударяла по одежде, но тут же бралась за ручки пулемёта и продолжала стрелять. А огонь поднимается всё выше и выше.… И всё.… Ни машины, ни пулемёта, ни девушки…
      Сколько это продолжалось? Секунду? Минуту? Мгновение или вечность?!
      Оба раненых и я продолжали смотреть туда в надежде.… Нет, её больше нет… Пикировщики продолжают налёт и бросают, бросают бомбы…


      Сегодня погибли комбат и комиссар батальона. Бомба крупного калибра попала в землянку штаба батальона. Начальник штаба был ранен, но принял командование батальоном.
      Бойцы вступали в рукопашные бои. Когда не было патронов - били прикладом, кололи штыком. Немцы не прошли через позиции батальона и в самый тяжёлый для нас день- 15 октября.
      У меня вдруг всплыла в памяти строчка из учебника военной истории: «…Ценой огромных потерь, противник к исходу 15 октября захватил Тракторный завод и вышел в этом районе к Волге, отрезав от главных сил 62-й Армии часть её соединений…» Я забыл, что когда-то изучал историю битвы по учебнику. 15 октября 42-го года убита Настя Михайленко.




ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ...

[Светлана]

Двести дней и ночей ада,
Двести дней и ночей Сталинграда,
Двести дней и ночей смертей,
Мужчин, женщин, стариков и детей!
Двести дней и ночей крови,
Нет их страшней, и суровей,
Двести дней и ночей подвига беспримерного,
Двести дней и ночей напряженья неимоверного,
Двести дней и ночей воинской славы,
Мамаев Курган и в огне переправы,
Двести дней и ночей сил на пределе,
В вихре огненной свинцовой метели,
Двести дней и ночей битвы великой,
С фашистской нечистью звероликой,
Двести дней и ночей руин Сталинграда,
И победа славная - за подвиг награда,
Двести дней и ночей моего великого народа,
Непокоренный Сталинград сорок второго года…





Глава XVII. Батальон из боя не вышел…


….На утро следующего дня связной из роты не смог пройти на КП батальона. Там были немцы. Наша рота, верней, её остатки продолжали удерживать оборону весь день. Не было никаких известий и от роты автоматчиков, ушедшей на выручку дивизиона, когда-то располагавшегося в этом боевом секторе зенитного полка.
      После наступления темноты я пошёл к землянке командира роты, где хранились остатки медикаментов и перевязочного материала. Но там было совещание, и меня не пустили. Шубин сказал: « Зайдешь потом…»

      По тону, каким это было сказано, и по отрешённым взглядам сидящих в землянке, я почувствовал что-то недоброе.
      Вышел. Стою. Темно. Тарахтят наши «кукурузники». Я мысленно молю их: « Скорее, скорее сюда! Вдарьте по «фрицам»! И они действительно - к нам. А потом - гранатами по нашим окопам и ходам сообщения! Свои же!! И тут по нашим позициям ударили и наши «катюши». Я, не дожидаясь вызова, влетаю в землянку:
- Нас наши же бомбят и обстреливают «катюши»!
      Все бросились к выходу, но Шубин осадил: « Куда!? Все в укрытие!»
      Работали «катюши»- зигзагообразная молния! Потом будто шелест сухих листьев.… Через секунду - разрывы! Сперва редкие «тах-тах-тах», словно выстрелы. А потом- частые, как пулемётные очереди. Впечатление такое, что обстреливают со всех сторон одновременно!

      Старшина выскочил из землянки и тут же упал с криком: « Ой, ёлки, пятку как печёт!»
      Я и другие подбежали к нему. В стороне валялся его сапог с оторванной ногой, а старшине казалось, что печёт пятку. Его подняли и положили так, чтобы он не видел оторванную ногу. А старшина мне всё твердит: « Лёшка, так перевязывай, чего смотришь? Не разрезай сапоги, не порть казённое имущество!»
      Помогли мне его перевязать, лейтенант Шубин, наш командир роты, дал выпить ему спирту из нашей «аптеки», и отправили старшину с одним из бойцов к переправе, не зная, как они доберутся.
      Я ещё перевязал двух раненых. В это время вызвал Шубин. Не глядя на меня, лейтенант протянул пакет.
- Нужно доставить, Белкин. Не на переправу, а прямо в полк, на левый берег. Там и на тебя бумаги. Отправишься вместе с ранеными. Вот разрешение на переправу…

      Лейтенант помолчал, посмотрел на сидящего в землянке командира первого взвода Мартынова.
- На словах передашь - трусов здесь не было. Немцы не прошли. Да, за весь батальон скажешь - не вышел батальон из боя. Стоял, стоит и будет стоять!
      В землянку вошёл Александр Прокофьевич. Сомов его фамилия. Доложил о прибытии.
      Ему было приказано сопровождать меня и раненых на левый берег. Мне не хочется уходить. Как же без меня? Я смотрю на командира роты умоляюще. Но Шубин отводит глаза в сторону, хмурится.
 – Всё, Белкин. Приказ ясен?
- Так точно, товарищ лейтенант! Только…
- Никаких только! Выполняйте!

      Мы с Сомовым вышли из землянки и отправились за ранеными.
      Молча добирались мы до берега Волги. Вот и её тёмная, холодная вода. Немцы совсем рядом с переправой. Я быстро отметил у знакомого уже командира пропуск. Подошёл к Сомову. Он обнял меня по-отцовски:
- Прощай, сынок!
- Как? Почему прощай?
- Прости. Не могу я. Они остались, а я вроде как сбежал.
- Но нас же послали!
- Ты молодой, пацан совсем! Тебе жить да жить надо! Лейтенант у нас молодец. Правильный лейтенант.… А я мужчина. Может, и меня из-за детей отправили. Трое их у меня, деток-то.… Только не по совести будет… Я назад, к ним. Может, тут и будет мой последний день, но за дело…

      И он ушел.
      Я тоже пойду! Но документы? Как быть с ними? В них может быть что-то важное!
- Фельдсвязь! У кого документы?
      Да это же командир фельдсвязи, которому я не раз уже сдавал документы. Отдал пакет, получил расписку - и за Сомовым. Догнал. Он сокрушенно покачал головой, спросил строго: «Где документы? Ну, тогда всё в порядке… Пойдём, сынок, вместе перед грозные очи командира встанем… Может, простит, не отправит снова.»
      Идти тяжело. «Юнкерсы» небольшими группами опять бомбят берег Волги. Отсиживаемся в воронках. Потом рывок вперёд. Вот уже скоро и поворот на КП роты. Я иду и боюсь, что командир будет ругать за самовольное возвращение. Уже четвёртое по счёту…

      Переждав очередной налёт, мы начали выбираться из воронки. Вдруг кто-то схватил меня за сапог!
- Куда!? Вы что, к немцам решили драпать?
 Сомов сразу же вцепился неизвестному в воротник.
- А ты кто будешь?!
      Неизвестный назвался начальником штаба нашего истребительно батальона, назначенного вместо раненого. Он нам сообщил, что уже два дня назад отдан приказ о выводе остатков нашего батальона из боя, вместо него позиции здесь занимают другие части, а батальон уничтожен и за железной дорогой никого из наших бойцов нет. У меня молнией мысль: « Так вот почему нас бомбили наши и обстреливали «катюши»!»
      Я, забыв обо всём, выскочил из воронки и бросился в сторону батальона, чтобы им побыстрее сообщить об этом. Быстрее, пока всех наших не убили! Сомов побежал за мной, что-то кричал, но я не обращал на него никакого внимания, подгонял себя: « Скорее, ну скорее же!» Я не слышал, как снова начали сыпаться бомбы. Раздался грохот, меня что-то очень мягкое, словно на маминых ладонях, подбросило вверх. Сердце замерло…

      Очнулся от хлопков по щекам. Сомов склонился надо мной, тормошит и легонько хлопает ладонью. Увидел открытые глаза:- « Ну, слава Богу! Контузило только».
С помощью Сомова поднялся. Ноги ватные, в голове гудит, ничего не слышу. Мы уже возле КП роты. Вокруг нас несколько бойцов, лейтенант Мартынов, лейтенант Шубин. Ничего не сказал Шубин, только, как и Сомов, покачал головой. А тот ему докладывает, что и как. Доложил о том, что, обнаружил немцев совсем близко от роты. Дорога, судя по всему, перерезана. « А может, это так, отдельные группы шарят»,- закончил свой доклад Сомов.
      Ну и ну. А я ничего не понял! Только удивлялся, почему это опытный солдат несколько раз толкал меня в воронки, когда самолёты бомбили сравнительно далеко от нас. Шубин приказал собрать всех оставшихся.
- А они все здесь, товарищ комроты. Ещё семь человек в боевом охранении,- доложил Мартынов.

      Шубин зачем-то несколько раз снял и снова повесил на плечо командирскую сумку. Потом объявил:
- Обстановка: немцы, как я выяснил, обошли нас справа. Слева они давно были. Дорогу на Волгу, что подтверждается и докладом рядового Сомова, если не сейчас, то скоро перекроют. Будет приказ на отход- отойдём. Нет, значит…- он обвёл взглядом присутствующих. И на меня посмотрел как на всех, как на боевого товарища!- Значит, будем обороняться. Патронов мало. Противотанкового ружья нет ни одного. Гранат нет. Осталось полтора десятка бутылок. Два автомата, несколько винтовок и два пистолета…
Ночь прошла относительно спокойно. На рассвете к нам прибежали наши знакомые женщины. В руках узлы. Мы подумали, что к нам, прятаться. Только где дети?
-Дети дома. А мы к вам… Тракторный завод полностью немцы взяли. Зверствуют. Бойцов в живых не оставляют… И туда, к Волге, вроде вышли. Мы вот пошарили, кое-что нашли. Одежду гражданскую. Не ахти, но всё-таки. В штатском-то, может, и не тронут, да и выбираться легче…

Шубин сказал им спасибо. И к нам:
- Я кадровый военный. Получил звание, форму и знаки различия не для маскарадов. Вас же военными поневоле сделала война. Всем, кроме лейтенанта Мартынова, он, думаю, со мной согласен, разрешаю одеться в штатское.
      Кто-то из бойцов до начала разговора ротного начал было разворачивать узел, но после его слов смущенно завязал узел ещё крепче. Женщины, тоже смутившись, ушли.
      Заняв круговую оборону возле ротной землянки, мы ждём немцев. Они бомбят, обстреливают пустые позиции батальона, но не атакуют. Боятся, что ли?
      Мы понимали, что немцы скоро разберутся - здесь, на кусочке земли, где их столько дней держали и били, атаковали,- не осталось и двух десятков человек.
      Как-то в землянку, где был и мой уголок, вошёл майор-танкист. Мы встали. Шубин не удержался от выражения восторга:
- Ну вот, к нам и танки пожаловали! Значит, наступать будем!

      Майор охладил пыл. Он командир танкового батальона, который состоит сейчас из одного командирского танка.
- Вам ещё повезло, и бойцы есть, и командиры… Что делать-то будем?- обратился он к Шубину.
Шубин ответил, что его рота собирается воевать.
- Воевать хорошо, да войско у нас с тобой, лейтенант.… Ну, ладно. Воевать так воевать.… Пойду, приспособлю свою старушенцию поудобнее. Семь снарядов есть. Не один!.. Давай-ка, лейтенант, покажи, где мне лучше встать, довоюем вместе.
Они вышли вместе. Но не довелось майору выпустить ни одного из тех семи снарядов, которые у него были. В первом же налёте немцы обнаружили танк и долго бомбили. К нам из экипажа больше никто не приходил.
      Все мы в напряжённом ожидании. Бойцы в окопах возле КП. Командир роты что-то пишет при тусклом
свете фитиля в снарядной гильзе. Между прочим,  тоже называется «Катюшей». Федя Тимошенко, как всегда жуёт. Лейтенант Шубин бросил ему: « Перестань!» На это Федя с философским видом говорит, что будет жевать и остальным советует дожевать всё, что осталось. Может, больше и не понадобится.

Слова похоронные, но звучат в его исполнении весело, что некоторые не удерживаются от короткого смешка. Сомов, он тоже в землянке, следует мудрой солдатской пословице: « Обстановка неясная- солдат спит». Я сижу в своём уголке на топчане, смотрю на этих замечательных людей, с которыми меня свела моя судьба, так и непонятая мною игра времени. И мне становится их жалко. И себя, конечно. Что будет завтра с нами? Да что завтра? Через час, через пять минут? Я то хоть знаю, что победа придёт, а они? Я вспоминаю лица погибших здесь, на «Баррикадах». Убитых сразу и умерших от тяжелых ран. Я почти не знаю имён и фамилий. Но лица помню.… Вспоминаются где-то прочитанные строки:
« Здесь шли жестокие бои,
Здесь каждый шаг наш полит кровью…
Погибшие друзья мои
Спят без цветов у изголовья…»

 И только теперь с болью понимаю весь смысл этих простых строчек. Лица погибших так и встают  перед глазами…
      С тоской вспоминаю живых и павших - Борьку, Ваню, Катю, Рутковского, Астафьева, нашего комбата, комиссара, Дину, Настю.… Вспоминаю.… Хотя - могут ли стать воспоминаниями события последних двух дней? Девушку- пулемётчицу вспоминаю. Бомбы, взрывы, огонь и она - красивая, сильная…
      Она погибла, а я вижу её живой, весёлой. И почему-то с ромашками. Здесь не то что зелёной - жёлтой травинки давно нет, а я про ромашки…
      С улицы крикнули: « Танки и пехота сосредотачивают-ся за баней!» Шубин пружинисто поднялся, привычным движением поправил под ремнём гимнастёрку, надел ватник.

- Обстановка: мы в окружении. Держим оборону, патроны беречь! Бутылки со смесью бросать наверняка! К бою!
      Несколько атак отбила наша «рота». Но всему приходит конец. Патронов осталось по нескольку штук на ствол. Ещё троих ранило. Одного тяжело - весь побит осколками. Говорить ему трудно, но он говорит- просит, чтобы мы прекратили его муки, застрелили.
- Братцы, я с первого дня воюю! Неужели не заслужил девять граммов свинца, не заработал… чтобы по-человечески меня застрелили!
      Так и сказал - « по-человечески застрелили»! Я убеждаю его, что раны не опасные, что всё заживёт. Он замолчал, потом горестно так выдохнул протяжно: « Эх, вы…» и умер.

Эпизод этот произвёл тяжелое впечатление на других раненых; на рядом расположившихся бойцов. Сомов достал кисет. Большой, но табаку в нём чуть-чуть. Закурил сам, протянул угоститься другим.
- Сынок, расскажи-ка нам что-нибудь, - попросил Александр Прокофьевич.- Помнишь, ты стихи рассказывал, содержание интересных кинофильмов, книг?
Было такое. Рассказывал я раненым, рассказывал, приходя в «гости» к Сомову. Рассказывал многое из будущего, правда, конечно, весьма осторожно. Случалось и песни пел.
- Расскажи, расскажи что-нибудь, - повторил Сомов, и я понял: не только для него это нужно сейчас, а для всех остальных, для его товарищей, измотанных боями, уставших от нелёгких дум о дальнейшей своей судьбе.
      Но что? Что прочитать, рассказать? Всё разом вылетело из головы. Вспомнил, что дня три назад рассказывал в землянке солдатам содержание фильма «Белое солнце пустыни». Сейчас его забыл.

 Напрочь забыл, словно и не смотрел. Но что-то надо, Сомов прав. И я начал им, не называя дат, рассказывать о том, какой бесславный конец уготован будет фельдмаршалу Паулюсу и его «непобедимой» армии, о том, как будет прорвана Ленинградская блокада, как нескончаемым потоком будут идти пленные гитлеровские вояки по брусчатке Красной площади, и как падет поверженный Берлин! Они смотрели на меня во все глаза, а я вдохновлённых их горящими взглядами, говорил, говорил, говорил.… Каким великолепным восстанет Сталинград из руин, какой величественный памятник станет на Мамаевом кургане, какой будет красивейшая Набережная…

      Конец моему рассказу положили, как обычно, немецкие самолёты. Группами по три «лаптёжника», они снова и снова пикируют на позиции батальона. Сейчас ближе к ротной землянке, к окружавшим её окопам и стрелковым ячейкам. Начинают, сволочи, разбираться, что к чему.
      Ещё трое убитых. Хороним их после налёта в воронке. Могилы копать нечем, да и сил нет. Артиллерия стреляет лениво. Танки, их было штук восемь, ушли куда-то к Тракторному заводу. Немцы устроили нам передышку. В землянке нас пятеро: лейтенанты Шубин и Мартынов, рядовые Сомов и Тимошенко, пятый - я.
      Шубин вытащил из кармана горсть патронов- винтовочных и от нагана. Утром мы все патроны сдали ему, и выдавал их ротный строго по счёту.
- Всё, что осталось, - Шубин несколько раз подбросил патроны на ладони.- Живыми они нас не возьмут. Последнюю пулю - себе.

Говорил командир роты просто, буднично и поэтому так убедительно, что все приняли его слова как должное, без удивления, без страха и сомнений. А Шубин ещё и проинструктировал:
- В грудь не стрелять. Можно остаться живым. Это плен. Стрелять сюда,- он приложил два пальца выше левой брови к виску,- пуля в висок- смерть верная и мгновенная.
      Шубин ещё раз пересчитал патроны. Отдельно винтовочные, отдельно револьверные. Подошёл к каждому и отдал его долю. Мне он ничего не дал.
- Лёша…- он обратился ко мне по имени.- Для тебя я у женщин взял одежду, переоденешься… Ты должен остаться в живых…- он взял меня за плечи.- За всех за нас должен, слышишь? Чтобы всё, что ты сегодня нам говорил, чтобы всё это и правда сбылось, и чтобы ты дожил до этих славных дней! Понял, Лёшка, дожил.… И ещё…- он откашлялся,- расскажешь всё о нас… Что мы стояли до последнего, и что мы не сдались в плен, не отступили, и не пропали без вести… Всё расскажешь, понял?

- На нас идут два танка,- спокойно, словно увидел пару обычных собак, поведал Тимошенко со своего обычного места возле узенького окошечка- щели под низким потолком землянки. Сказал и опять бросил в рот кусок сухаря.
- К бою!- опять по-артиллерийски подал команду Шубин. Это значит - расчёты орудий должны занять свои места у прицела, у поворотных механизмов, у снарядного ящика. Это расчёт орудия, а мы друг за другом выскакиваем по невысокой, крутой лесенке наверх.
      Два танка неуклюже, как большие черепахи, переваливаясь со стороны на сторону на грудах битого кирпича, ползут в нашу сторону. Они и выглядят безобидно, как те черепахи - ползут себе и ползут. Только длинные стволы пушек вместе с башнями поворачиваются на массивных корпусах.… Один выстрел и взрыв. Второй…

      Больше я танков не вижу. Ощущаю тяжесть в голове, тошнит. В носу, во рту, в ушах - земля. Меня кто-то куда-то тащит. Сквозь глухоту слышу голос:
- Осторожней. Руки оторвешь… Скорей, ребята, скорей…


     


. ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ...

[Светлана]

Глава XVIII. Медсанбат.


Очнулся я в кузове полуторки. В голове сильно гудело, и этот гул заглушал все другие звуки. Левый бок нестерпимо болел. Я был уже перевязан, чувствовал тугие повязки на плече, бедре. Повязка была и на голове, под шапкой. Рядом ещё кто-то лежал. Я попробовал повернуться, чтобы посмотреть, кто это, но сильная боль пронзила бок, отдалась в голове.

      Надо мной наклонился боец, и я с радостью узнал Сомова.
- Куда мы едем?- спросил я у него.
- В медсанбат. На ПМП тебя перевязали, сказали, что надо в санбат. Уж очень долго ты был без сознания. Я даже испугался, думал - совсем конец. Но, слава Богу, ожил…
- А вы как?
- Меня тоже тряхнуло, контузило малость. Да ещё царапина небольшая на ноге. Теперь вот сопровождаю тебя до санбата…
- А остальные?
- Да все в порядке, живы, и  Шубин, и Мартынов, и Тимошенко.… Да ты не волнуйся, если уж из такой переделки выбрались, теперь-то оно всё хорошо будет…

      Я лежал и смотрел в хмурое осеннее небо. Было обидно, брала досада- все в порядке, у одного меня, как всегда, всё не слава богу, как говорила моя мама. Но ничего не поделаешь, приходится смириться. Хорошо хоть так кончилось, а могло быть и хуже.… Или вообще, кердык…
      Как часто случается в подобных ситуациях, в памяти стали возникать картины прожитой, хотя ещё и недолгой жизни. Вспомнилось детство и мой уже почти забытый мир.
      У каждого человека детство проходит по-разному, и каждый сохраняет о нём свои, сугубо индивидуальные, только в его памяти отложившиеся воспоминания. В моём сознании раннее детство запечатлелось в виде будто отдельных кинокадров. И теперь, когда эти кадры-картинки вставали перед мысленным взором, какая-то щемящая тоска обволакивает сердце и становится грустно от того, что всё это кануло в вечность и никогда больше не повторится.

      Первый, наиболее чётко отложившийся в мозгу кадр: летний вечер, яркая, несказанно красивая карусель- лошадки, олени, тигры. На жирафе четырехлетний мальчишка, в клетчатых штанцах и футболочке с Микки-Маусом. Этот мальчишка - я, а рядом с каруселью мама и папа. Это мы в Москве, у Центрального парка культуры и отдыха.
      Другая картинка: зимний вечер. Ледяная горка. Смех и крики детворы. Пацаны лет восьми-девяти. Куча-мала. Один из них, в чёрной вязаной шапочке, румяный от мороза - я.  Это - зимние каникулы.
      Воспоминания из школьной жизни какие-то отрывочные. Вот бежим мы, мальчишки, по пустырю в школу. Весело! Смех, шутки, беготня наперегонки. Это- третий класс.

      А вот сидим в классе, моя парта- крайняя у стены, а на стене висит карта России. Я рассматриваю её, нахожу города, реки. Это уже пятый класс. Очень любил я изучать географические карты.
      Засмотревшись на карту, я не сразу слышу обращенный ко мне вопрос. Учительница, Наталья Петровна, строго говорит:
- Белкин, о чём задумался, почему не отвечаешь? Назови основные реки нашей страны…
      Я вскакиваю и перечисляю не только основные, но и некоторые мелкие реки.
- А показать на карте можешь?- спрашивает учительница.
- Могу!- радостно восклицаю я и выхожу к карте.
      Вообще, учился я хорошо, тройки бывали, конечно, но достаточно редко и только из-за лени, когда неохота было что-то учить.

      …Потом пошли воспоминания о семье. Как ушёл отец… Как долго болела, а потом умерла бабушка…Мама… Милая моя, часто усталая мама… Дед… Мне сейчас стало стыдно от моих воспоминаний: как я злился на него, на его «закидоны», как я тогда считал. Как же раздражали они меня порой: дед, мама.… Сейчас я готов был умереть тысячу раз, лишь бы ещё раз мне было позволено увидеть их родные лица!
      Воспоминания плавной чередой сменяли друг друга: вот опять мы с мамой в Москве, уже без отца,  мы в дельфинарии. Вытягиваю руку и огромный белый дельфин- белуха, по кличке Егор, выпрыгивает из воды и касается моей ладони. Щелкает фотоаппарат. У Егора бархатная, очень приятная на ощупь кожа…

      Вот мы с друзьями на турбазе… Девочки… Пацаны… Миха с гитарой… Ирина Николаевна, наша «классуха»…
      Вот Андрей Юрьевич, вот ребята – «сталинградцы». Наш любимый клуб, комната для занятий…
      …А вот поисковая вахта… Палатки наши… Димон, Юрик, Тимур…. Моё последнее лето детства. Белое поле…
       Все эти воспоминания возникали в моей памяти, наплывая одно на другое, пока меня везли по тряской дороге в медсанбат. Они навевали то грусть, то приятные чувства и на какое-то время заглушали боль от ранения и контузии. Но самое главное и не очень приятное было то, что я уже понял: я никогда не смогу вернуться назад. Понял и уже как-то смирился что ли с этим. Но мне не было страшно…

      В просторной палатке, где лежали послеоперационники, было сравнительно тихо. Изредка кто-то застонет, кто-то попросит пить или поправить постель. Сестра молча подойдёт, сделает всё, что надо, и опять на какое-то время воцаряется тишина.
      Я тоже лежу в этой палате, отхожу от наркоза после операции. Как только меня привезли в санбат и хирург, высокий седовласый майор, осмотрел мои раны в боку и на бедре, он сразу же распорядился готовить меня к операции. Он сказал, что раны мои не тяжелые, но контузия сильная.
- Вот вытащим сейчас осколки из бедра, заштопаем плечо и бочок подлатаем, смажем царапины на голове - и выздоравливай. Думаю, что недолго будешь нашим гостем…- сказал хирург.

- Спасибо,- сказал я.- Подремонтируйте меня, пожалуйста, побыстрее, а то мне ещё надо друга разыскать…
- Ладно, ладно, лежи, ишь ты, шустрый какой…- улыбнулся доктор.- Долго не задержим. У нас, видишь ли, и мест нет, раненые всё поступают.… А друг твой и сам тебя навестит, не волнуйся, он молодец мужик, и про тебя, кстати, рассказывал, какой ты оказывается герой!
       Я понял, что он имеет в виду Сомова.
     … Пока отходил наркоз, ран я не чувствовал. Но потом попробовал повернуться, и сразу сильная боль отдалась в боку. Осторожно ощупал повязку и постарался не шевелиться. Закрыл глаза и начал дремать.
      Вдруг почувствовал прикосновение к щеке чьих-то мягких и теплых рук. Открыл глаза и увидел… Катю! Она наклонилась надо мной и тихо сказала: «Здравствуй!» Я ответил таким же полушепотом. Сердце заколотилось в груди, я схватил её за руку, и, и хотя это движение причинило мне боль, я не обратил на это внимания.

- Катя!  Как?! Ты здесь!? А Борька, Борька где?! Это ты, неужели это ты?!
      Несмотря на полумрак в палатке, освещавшейся двумя коптилками, сделанными из снарядных гильз, я хорошо видел Катю, в белом халате и белой косынке, которые очень шли ей. Сказать, что я сильно обрадовался, это ничего не сказать. В порыве нахлынувших чувств хотел подвинуться на койке, чтобы Катя могла присесть, но скорчился от боли и упал головой на подушку.
- Лежи, не двигайся,- заволновалась Катя. – Нельзя напрягаться после операции, а то швы разойдутся…
- Борька где? Он здесь? Как он, как ты? Как вы?- я не мог молчать. Мне хотелось многое сказать Кате, расспросить её, рассказать о последних боях, в которых погибло много людей, но нужных слов почему-то не находилось, я чувствовал сильную усталость, и мне  хорошо было просто молчать, держа в своих ладонях Катины руки.

- Всё хорошо, Лёша, Боря жив, я как видишь, тоже в порядке, а Бориски здесь нет, он теперь у разведчиков.
- У разведчиков? Здорово!! А когда ты его видела в последний раз?
      Но тут в палату заглянул санитар:
- Цветкова, в сортировочную.
      Катя выпрямилась, осторожно высвободила свои руки из моих и сказала:
- Мне пора. Опять привезли раненых. Я буду заходить…
      В нашей палате шесть человек. Двоих готовят к эвакуации в тыл, у остальных ранения не очень тяжёлые, как у меня. Один молодой грузин (я слышал, что его называли Шалва) был весёлым человеком, много шутил. Вот он что-то рассказывает соседу по койке, светловолосому сержанту, и они вместе смеются.

      К вечеру я чувствую себя уже лучше, контузия проходит, голова болит меньше. Но раны в бедре и плече по-прежнему доставляют сильную боль. Но не менее сильную, а может и более сильную боль доставляют мне мои невесёлые мысли. Я лежу здесь, на кровати, в палатке медсанбата, а мысли мои по-прежнему там, среди городских руин. И вот мне, из того будущего, судьба которого решается сейчас на пропитанной кровью земле Сталинграда, стыдно смотреть в глаза этим людям. У меня не было времени думать об этом, а сейчас, в относительной тишине и покое медсанбата, это время появилось. И сплохело мне от этих моих мыслей. Женщины и дети Сталинграда… Ваня с мамой и те, другие, наши соседи по норам оврага Долгого и по окопам у завода «Баррикады», Вера Николаевна, её дети, спасённая мною девочка с погибшего «Урицкого», многие ли из вас дожили до моего 2007 года? Как же больно вам, выжившим, там, в моём сытом, самодовольном времени, где всё измеряется деньгами и умением вовремя что-нибудь где-нибудь хапнуть, где если тебя нельзя купить, то всегда можно продать!

 Трясутся ваши руки, пересчитывая жалкие гроши ваших пенсий… Вам, вдовы погибших солдат, Ваньша, если конечно ты выжил, как тебе пятьсот рэ ко второму февраля? А вам?- я смотрю на лежащих рядом со мной,- Если выживите, если доживёте, по целой тысяче, как моему деду Борьке? Больно. Комок у меня в горле. Я ничего не понимаю в политике, да никогда и не думал я об этом, а вот сейчас, лёжа на этой койке в палатке медсанбата, вдруг ощутил ужасный стыд. Даже покраснел и зубами заскрежетал, будто это я, я виноват в том, что мои ровесники почти ни хрена не знают о войне, что пенсия стариков смешна до безобразия, что направо и налево торгуют наградами, что даже убивают участников войны из-за наград или пенсий, что Ваня Солнцев, легендарный сын полка, герой повести Валентина Катаева, умер в забытьи и бреду в конце декабря 2005 года. Перед смертью он совсем сник, пал духом. Мучили боли - осколок давал о себе знать. Брал баян, живущую в доме кошку, любимицу умершей жены, собирал возле себя дворовую ребятню, рассказывал о войне, так несправедливо изображённой в теперешних учебниках. Но эта ребятня не та, знакомая Солнцеву по военным годам. Порой после подобных бесед не досчитывался ветеран-инвалид наград на своём кителе. В сильный дождь сбила машина Сына полка. Да так, что пришлось ампутировать ногу. Ничем не обеспечили лежачего безногого. Умер Сын полка - даже за счёт города не похоронили, никакой скидки не сделали, ни салюта, ни почестей… Одесса.… А сколько таких, «Ваней Солнцевых» освобождало тебя?

      Суды над Героем Советского Союза в Латвии… Перенос Бронзового солдата в Таллинне… Парады ветеранов нацистской дивизии «Галичина» и бандеровцев в Киеве и Львове…Откормленные хари «скинов»… Бритые головы… Свастики, на галстучках кресточки…Что же это? Как же это?! И кто мы после этого?! Фу.…Простите, я ругаюсь. Последними словами ругаюсь. Матерными…
      Я лежу с закрытыми глазами. Мне стыдно смотреть в глаза этим людям. За своё время. Время, в котором я жил…

      Несколько раз забегала Катя. Подойдёт, положит руку мне на лоб, и сразу становится легко, приятно. Но ей долго не позволяли оставаться со мной, потому что часто поступали новые раненые и её вызывали к ним. Мы успевали лишь переброситься несколькими словами. Вот и сейчас Катя тихо подошла к моей койке, осторожно положила руку на лоб, пытаясь определить, есть ли у меня температура. Но тотчас от двери палатки раздался голос: «Цветкова, в сортировочную!», и она упорхнула. А я всё ещё чувствовал тепло её руки на своём лице. Оно мне напомнило тепло рук мамы. Мама! Она снова вспомнилась мне. Как она там, как все они, мои родные? Ребята, Андрей Юрьевич? Когда вспомнил о « сталинградцах», посветлело на душе. Ни фига! Как там испанцы говорили: « Но пассаран»!? Вот-вот, ещё какой «НО ПАССАРАН»! ( Они не пройдут) Таких клубов, как «Сталинград», много ещё в стране есть! И мы будем! Будем, слышите, засранцы! Пока не будет похоронен последний солдат!...
 … И после этого тоже будем, чтобы хранить вечную память!!




ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ...

[Светлана]

Обороны нашей первая линия,
И тишина с утра вдруг воцарилась,
Деревья стоят в кружеве инея,
И красота вокруг, что вам и не снилась!
Искрясь на солнце, снежинки неслышно кружатся,
А нам предстоит, Серёжа, сегодня насмерть сражаться…
Война.… Идёт война, понимаете,
Сейчас взрывы вновь грудь земли разорвут,
Ну, что вы, Серёжа, тяжело так вздыхаете,
Да, и танки опять в наступленье пойдут…
И мёрзлые комья земли разлетятся,
И этот снежок наша кровь окропит,
Мы будем с ожесточением драться,
Враг не пройдёт, он будет разбит!
Однако, слышите, вроде рокот моторов,
Правда, неясный, видно вдали,
Сейчас будет не до разговоров,
Опять «фрицы» в атаку пошли.
А вот и артподготовка, ну как без неё-то,
Вот и до боя кто-то уже не жилец,
Хорошо, нам вчера сменили бельё-то,
В чистом, если что, примем своей жизни конец.
Ну, Серёжа, сейчас будет жарко, держитесь,
Да не так вы креститесь, не этой рукой,
Да вы к земле поплотнее прижмитесь,
И не смущайтесь, не один вы такой!
Конечно, уцелеть я надеюсь, не скрою,
И вы надейтесь, нам без надежды никак,
А пока… звучит приказ: Приготовиться к бою!
Всё ближе и ближе приближается враг!
Вот и разбито утро прекрасное,
Вместо красы величавой - огонь, дым и смерть!
Было сказочно- белое, теперь - черно-красное,
Вместо хрустальных снежинок - свинца круговерть…
На исходе дня этот бой прекратился,
Опять воцарилась странная тишина,
В братскую могилу передний край превратился,
Снег печально кружился.… Продолжалась война…




Глава XIX.  «Познакомился я с Софой…»



В воздухе буквально будто висело ожидание. Все ждали наступления. По своим особым приметам бойцы уже видели: оно грядёт, оно рядом! Шла передислокация частей и подразделений, доукомлектация, переформирование, наконец, стала подтягиваться техника и вооружение. У меня три радостных события случились одно за другим, буквально чуть ли не в один день.
      Первое. Я нашёл Борьку! В этом мне помог лейтенант Шубин. Он очень тепло ко мне стал относиться.
      Второе. Я стал бойцом Красной Армии! Приказом № 71 от 24.10.42 значится: «….Белкина Алексея Александровича включить в список состава полка и поставить на все виды довольствия…»

      Ну, а третье.… Это всё Шубин, это всё он! Среди документов, отправленных в один из тяжёлых дней наших боёв у завода «Баррикады», когда я ещё вернулся обратно, сдав документы командиру фельдегерьской службы, было и представление на награждение меня медалью «За отвагу»… Как вы понимаете, теперь грудь я держал колесом! Орденоносец, все ж таки! Блин, в башке даже не укладывается! Нос у меня здорово теперь задирался, как только появлялась Катя, или это мне так казалось?
      Да, теперь мы снова на правобережье. И я, и Катя, и Борька. А Борька вообще стал настоящей знаменитостью! А началось всё с «Софы». Это песенка такая. Когда он её запел в одну из нечастых передышек между атаками, все кто её услышал, так и покатились со смеху. А запел он голосисто:
      « Познакомился я с Софой раннею весной,
        Из-за этой самой Софы дом забыл родной!
        Софа- ангел, Софа- душка,
        Софа – мягче, чем подушка,
        Софушка, где вы теперь?
( О, сколько раз я слышал эту песенку про Софу, особенно, когда дедуля маленько «вмажет»):
        Рот у Софы, как корыто,
        Левый глаз косой,
        Вечно морда не умыта,
        Словно зверь лесной!
        Но Софа- ангел, Софа- душка,
        Софа мягче, чем подушка,
        Софушка, где вы теперь?
Бойцы его уже окружили, курили, улыбались. Так важно, чтобы люди улыбались! Не смотря ни на что! Они не разучились радоваться, хотя смерть ходила вокруг, и все чувствовали её присутствие и её дыхание! А Борька пел про эту дурацкую Софу, и бойцы смеялись, дружно хлопали ему и просили: « Спой, спой ещё про Софу!» И он пел:
        Как-то раз упала Софа, не сумела встать,
        Её трое поднимали, не смогли поднять,
        Но Софа- ангел, Софа- душка   
        Софа мягче, чем подушка,
        Софушка, где вы теперь?..
Такая вот история про Софу. Хотя есть ещё и продолжение. Когда дед ездил в Москву, он разыскал бывших своих командиров, офицеров 5-й Ударной Армии, в Совете Ветеранов, но его к ним не пропустили ( пропускная система), только разрешили позвонить. И вот в телефонной трубке раздался твёрдый, командный голос:
- Да, мы в курсе вашего вопроса. Но по моим данным, Борис Громов погиб. В штаб, где он в тот момент находился, попала бомба. Чем же вы докажете, что вы и есть наш Борька?

- Да я это, я! Не было меня в тот момент в штабе! Чем докажу? Да вот…- и он запел: « Познакомился я с Софой раннею весной…»
В трубке раздались короткие гудки. А уже через несколько минут ему навстречу бежали два седых генерала. Бежали, на ходу вытирая слёзы…
… Вернёмся, однако, к моему рассказу. Короче, Бориса как прорвало. Он каждую свободную минуту стал использовать, чтобы устроить что-то вроде небольшого концерта для бойцов. То поставит смешную сценку про фрицев, то пародию состряпает на Гитлера и его генералов, то прочтёт стихи собственного сочинения:
        Снова я вижу наш Сталинград,
        Волгу голубую, вишнёвый закат,
        Припомнился день встречи с тобой,
        В год грозный, суровый, сорок второй.
        Война на земле и в небе гроза,
        Сухими, бесслёзными были глаза,
        У девушек юных, у жён, матерей,
        Простых и бесстрашных советских людей.
        Враг землю родную топтал сапогом,
        Стреляя детей, стариков жёг огнём,
        Над городом коршуном кровожадным кружил,
        А город бессмертный сражался и жил!
        Кто трупы расстрелянных уже видел в садах,
        Кто ужас войны видел в детских глазах,
        Тот скажет: Нет! Враг не пройдёт!
        И здесь погибель бесславную себе он найдёт!
Стихи особенно вызывали у бойцов восторг. Он выражал складно мысли, которые наверняка были в голове у каждого.
     …Бой нарастал, гремела канонада,
        Подорван миной танк в степи стоял,
        Не отдадим родного Сталинграда,
        Так экипажу командир сказал.
        И как один танкисты клятву дали,
        За Сталинград мы жизни отдадим,
        Покрепче автоматы посжимали:
        « Мы немцев по заслугам угостим!»…

Лица у бойцов становились суровее и еще крепче сжимались автоматы руками.
     ...Танк окружен и немцы ликовали,
        Приказ был дан живыми русских взять,
        Эй, русс, сдавайся!- так они кричали,
        Из танка продолжали всё стрелять…
        Нет, им не взять людей советских!
        И Сталину и партии верны!
        А возле танка сколько трупов распростёртых,
        И все они с Германии, чужой страны,
        Зачем они пришли сюда, скажите?
        Зачем сжигали села, города?
        Завоеватели, вы трупами лежите,
        Не покорить вам Сталинграда никогда!..
И неслись крики : « Правильно, молодец, Борька! Молодчага! Хрен им, а не Сталинград! Не пройдут, гады!» Короче говоря, очень скоро к нему прилипла кличка Борька-артист. ( Конечно, он-то не знал  осенью сорок второго, что и правда всю жизнь будет артистом, сначала в Одесском драмтеатре, потом - в Костромском; затем - многие годы будет массовиком-затейником в разных домах отдыха и санаториях, будет вести драмкружок и руководить театром кукол в нашем Камышинском Доме пионеров. Напишет и поставит с детьми пьесу « Знамя», используя кое-что из нашего с ним приключения. Напишет много пьесок для детских спектаклей, стихов, песен… Я зато это знал).

    А неделю назад… впрочем, обо всём по порядку…
Короче говоря, ушёл Борька в разведку (мы же не всегда парой ходили, по одному с одной стороны опаснее, с другой - подозрений меньше). Ушёл и долго не возвращался. Ночь прошла - нету, день прошёл - тоже нет. Бойцы волнуются. Я тоже нервничаю. Только вдруг к вечеру, смотрим, идёт к нам здоровенный «фриц», а на плечах у него мальчишка. В сидящем верхом на фашисте все узнали нашего Борьку. А тот смеётся и шапкой машет. Затем проворно соскочил и докладывает: « Товарищ лейтенант, задание выполнил, разведку произвёл и ещё вот, «языка» захватил». Обступившие Борьку разведчики  спрашивают:
- Как это ты с таким верзилой совладал?
- А вот так!- гордо подняв голову, отвечает тот.- Не смотрите, что я маленький, я - Борька Громов, разведчик, хитрости у меня много!
      Мы все заинтригованные, взмолились:
- Но как же ты сумел? Расскажи, не томи!
- Ну, как, как.… Уже назад шёл, то и дело залечь приходится, до вечера пришлось пролежать. Не было никакой возможности передвигаться незамеченным. К вечеру вижу, идёт этот верзила с автоматом и топором. Подошёл близко ко мне, а меня-то не видит, автомат повесил на куст, а сам стал дрова рубить. Повар, должно быть, сообразил я. Подкрался поближе, взял с куста его автомат, и наставил ему прямо в грудь: « Хенде хох!» Вражина глазищи вылупил, топор уронил и – лапки вверх! Трясется весь! А я залез на него верхом и толкаю в бок: пошёл, мол, вперёд. Самому мне идти было трудно - ногу ушиб вот. Так и приехал на «фрице». А чё?- Борька заулыбался, но видя наши недоверчивые улыбки, обиделся.- Не верите, ну и не надо! Сами у «фрица» спросите! Чего вы?!

      За этот Борькин поход в тыл врага, ему была чуть позднее вручена медаль « За боевую доблесть».
      …19 ноября 1942 года небывалой силы гром, прогремел в неурочное для него пору над заснеженной уже степью. Раскаты его мы услышали ранним утром, и доносились они до нас, прижатых к берегам Волги, откуда-то с юго-запада. Земля под нами немного подрагивала. Дрожь охватила и нас, но уже от волнения, от радости, от восторга, от всеобщего ликования.
- Борька! Борька!- я схватил Бориса в охапку.- Это же наступление! Понимаешь ты, наступление! Хана «фрицам» теперь!
      Многие люди плакали, некоторые даже впали в истерику, что даже пришлось приводить их в чувство. Плакали почти все, и никто не стыдился своих слёз. И я плакал. И Борька. Это были особые слёзы. Слёзы от небывалых потерь, и слёзы великой радости, они соединились, вырвались наружу и безудержно текли по щекам и падали на молодой снежок.

      Мы с Борькой стояли в обнимку, слушали великую симфонию наших «катюш» и тяжелых орудий и хотели только одного, чтобы гром этот не умолкал как можно дольше. И когда он умолк, я почувствовал, что сердце моё, как бы чего-то испугавшись, заторопилось, застучало неровно, невпопад, с перебоями, и стук его отдавался болью не только в груди, но и в висках. И я знал, откуда эта тревога и откуда эта боль.… До второго февраля впереди ещё семьдесят пять дней тяжёлых, кровопролитных боёв. Сколько, сколько их, тех, кто плакал сейчас одновременно от невыносимой боли и радости, сколько их ещё останется лежать на этой схваченной морозцем земле, обильно пропитанной кровью уже павших товарищей! Больно, больно… Невыносимо больно…




ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ...

[Светлана]

Мои слезинки на щеках замерзают,
А от холода просто не чувствую рук,
Завтра на рассвете меня расстреляют,
И я не знаю, как мне скрыть свой испуг.
Как заставить себя не плакать, не знаю,
И не знаю, как пройти, не опустив головы,
А сейчас я в этом сараюшке замерзаю,
Сидя на жалком пучке прошлогодней травы.
Ноги от холода окоченели,
Валенки вчера отобрал, толстопузая сволочь!
Обмотки вот сделала из обрывка шинели,
Какая же студеная эта звёздная полночь!
Ни единого звука, всех собак постреляли,
Сгинул, наверное, и наш рыжий Дружок,
По всем дворам проклятые фрицы шныряли,
С грязью мешая пушистый снежок.
Наверное, кто-то донёс,
Как же немцы узнали,
Что в этом овине трое наших солдат!
Они в сене спрятаны были,
И совсем не стонали,
Ну, теперь, поди, разбери, кто во всём виноват!
И я, дура дурой, не глядя, спешила,
Несла им хлеба, картохи, воды…
Они голодные, раненые.… Такая жалость душила,
Вот и не заметила я чужие следы!
По голове пришелся удар тот прикладом,
До сих пор в ушах звон, и коса вся в крови,
Ничего не сказала фашистским я гадам,
Хотя больно и долго меня били они.
Жаль одного: всех троих расстреляли,
Они и сейчас лежат ничком на снегу,
Потом что-то всему селу объявляли,
Но что именно, я сказать не могу,
Я в тот момент была почти без сознанья,
И очень смутно помню всё это,
Слышала громкие мамы рыданья,
Слышала что-то про наступленье рассвета,
Это позже рябой Николашка,
Что немцам взялся во всём услужить,
Сказал мне: Ну, в общем, допрыгалась, Машка,
Осталось тебе до рассвета дожить.
Чего ты полезла, эх, дура ты, дура!
Хай сдохли б они, в этом старом овине!
Неужто тебе не дорога твоя шкура?!
Тебе б жить да жить, такой гарной дивчине!
Я рассмеялась, как могла, ведь все губы разбиты,
Да, умирать я не хочу и боюсь,
А ты сволочь, дядь Коля, к чертям пропади ты,
Я над вами, проклятые, просто смеюсь!..
…Мои горькие слёзы капали, капали,
Всё же я их скрыть не сумела,
Немцы через неделю отсюда так драпали!
Только я увидеть это уже не успела!
Мамочка, мамочка, ты не плачь, дорогая,
Ты береги себя и сестру,
Я буду думать о вас, умирая,
А вы вспоминайте обо мне, когда я умру.
Вот и рассвет мой последний…
Грубо в спину толкнули.
Господи, как страшно-то, помоги!
Вот и всё.… Так просто… Грудь обжигают пули…
Я неуклюже падаю. И смеются враги…
В темноту куда-то будто провалилась,
Потом пошла на яркий-яркий свет,
Кому-то тихо жалуясь, что очень утомилась,
И что так и не исполнилось мне 16 лет…







Глава XX.  Плохое предчувствие.




Если я скажу, что ходить в разведку было не страшно, я, наверное, немного покривлю душой. Неприятный холодок всё таки был, но и в то же время был в этом и какой-то кураж! Хотя я прекрасно знал, что если у нас что-то пойдёт не так, мало не покажется. Я знаю, что с Борькой ничего не случилось в войну, но я тут, и вдруг всё пойдёт не так?! О зверствах фашистов я читал, конечно, а теперь уже довелось кое-что и увидеть. Просто, когда читаешь в сухой официальной статистике, или на страницах учебника или книги, как-то это было, ну, скажу честно, « по барабану».

 Качаете головой? Но это правда. Ну, убили, ну, повесили, ну, замучили, ну, расстреляли… Война… Бросьте в меня камень, если вы воспринимаете это по-другому… Ну, может ,конечно, кто-то и принимает близко к сердцу, так  один из тысячи, если не из десяти тысяч.… По-другому стало сейчас. Этим одним из тысячи, теперь был я. Дед мне рассказывал, там, в 2007, что на фронте душа будто покрылась панцирем. Люди перестали реагировать на смерть. Её слишком много было вокруг, солдаты порой просто шли по трупам. Окопы были завалены мертвыми: нашими, немцами.…Если на это реагировать, как нормальный человек, просто сходишь с ума. Вот и срабатывал защитный рефлекс: смерть стала восприниматься, как нечто обыденное, ежедневное. Да, тяжело, но что же поделаешь.… Но это пришло не сразу, сначала был шок… Похоже, я ещё из этого шокового состояния не совсем вышел. Вы знаете, у меня ощущение, что мне не шестнадцать лет, а все шестьдесят! Я - старый человек, повидавший многое на своём веку. У Борьки этого нет. Я догадываюсь почему: он живёт одним днём, не знает того, что знаю я, и ему несказанно легче. Жив сегодня- уже счастье. Мечты? Ну, какие у пацана мечты в 14 лет?

 Вот, кончится война, мечтает Борька пойти в мореходку, чтоб увидеть весь мир! А сейчас мечтает наесться досыта, разыскать всё-таки батяню, думает, что он всё же жив в этой кровавой мясорубке.… А у меня нет никакой мечты, я ни о чём не мечтаю, ну разве что иногда, буду честен, хочу вернуться домой. То, что я знаю так много из будущего, нет, не своего, а будущего нашей страны, тяжким грузом лежит у меня на душе и на сердце. И будто все эти 65 лет я уже прожил. Мне стало бы, конечно, легче, если бы я мог поделиться с Борькой, но это совершенно невозможно. Это ж не кино, это жизнь, кто ж мне поверит, а за сумасшедшего сойду на раз, тем более после контузии. А что вы думаете, здесь не сходили с ума?! У мужиков взрослых порой и то, бывало, крыша съезжала… Я- то, весь из себя умный такой, знаю, что это называется посттравматический синдром, вызванный длительным стрессом, воздействующим на психику человека в результате боевых действий, а здесь это никак не называется. Нет здесь такого понятия… Ясно вам? Нет.

      Мы идём в немецкий тыл уже в четвёртый раз, не считая того нашего рейда, когда мы шли сами по себе, на обум, как говорится, по большей части под влиянием увиденного когда-то в кино. Хотя рейд оказался очень даже результативным, ведь Морозову (если, конечно, это была его настоящая фамилия) со знаменем мы помогли выйти к своим. Кстати, о Морозове. Ранение у него было тяжёлое, ногу ему одну всё же не спасли, началась гангрена, а вот своё обещание нас найти он выполнил. Борьку он нашёл (я тогда был в истребительном батальоне в районе завода «Баррикады») и не без его участия стал Бориска своим человеком в разведвзводе.
      К моменту нашей с ним встречи, он уже пару раз к немцам наведался. Без особой радости, конечно, таких вот детей (и моложе! Десяти, одиннадцати, двенадцати лет!) отправляли на опасные задания, но выхода другого не было: разведданные были нужны позарез, а дети и район знали отлично, а самое главное- под видом местного населения - будто пытаясь найти родных или пропитание, можно было проникать далеко вглубь занятой врагом территории.

      История говорит о том, что таких детей было более 100 тысяч по всей стране. Раньше, мне мама рассказывала, имена многих из них знала вся страна, от мала до велика: Валя Котик, Марат Казей, Зина Портнова, Лёня Голиков, Володя Дубинин, Юта Бондаровская. … В каждой школе висели их портреты, партизанские… тьфу ты, пионерские отряды носили их имена, а потом… Потом о них забыли, будто их и не было никогда. Ну да, теперь другие герои: покемоны, Халки, человеки-пауки и прочая хрень, извиняюсь за выражение! Я и наши ребята-сталинградцы знаем эти имена, потому что нам про них много рассказывали в клубе, мы много об этом читали на уроках военной истории…
Хорошо ещё, что по стране много таких клубов, где тоже наверняка изучается военная история и не по нашим дебильным учебникам, где про Гражданскую войну- страничка, про Афган- две строчки, а Великая Отечественная война, вся, от сорок первого до сорок пятого, уместилась в одном маленьком параграфе! Про Сталинградское сражение « целых»  38 строчек, и вообще, оказывается, можно было его сдать, Сталинград, потому что он, как выяснили некоторые «умные головы», не имел на 1942 год уже большого стратегического значения!!! Это современные мне историки насочиняли. Где бы вы были, господа учёные, если бы мы сдали Сталинград!? В какой жопе?!
      Ой, тьфу, ну их всех к чертям собачьим, и «историков» и политиков! Обидно только, что настоящие люди вот тут, на этих полях и на этой земле полегли, а вы… Вы…живёте там… Жрёте, пьёте, по «куршавелям» разъезжаете, зелёные бумажки гребёте! А им, выжившим, гроши платите, и не стыдно вам, уродам! Стоило за вас умирать…

      Ой, что-то у меня похоронное настроение. И предчувствие нехорошее. Борька тоже идёт молча, не балагурит, как обычно. Так, перебросились парой фраз, и опять идём молча, каждый в своих мыслях. Холодно. Метёт лёгкая позёмка - уже лежит снег. До второго февраля, как говорится, как до Пекина раком, да и доживу ли я до второго февраля - большой вопрос. Легенда всё та же: ищем пропитание, родные погибли, мы - братья, идём к деду, в деревню… Пронзительный ветер пробирает до костей. Оно и не мудрено, одежонка у нас плохенькая. У местного населения её и не было хорошей-то. Что более-менее была сносной, меняли на что-то съестное, если была возможность, а хорошую, если у кого была таковая, тулуп или валенки, забирали «фрицы». Причём, без церемоний. Удар по зубам, пара пинков, потом яростное: « Немэн зи, шнеллер!»- и ткнут автоматом, что именно «немэн» да ещё и «шнеллер», т.е. быстро снимать: валенки, телогрейку, платок…Так что невольно с тоской вспомнились нам тёплые полушубки, оставленные «дома», во взводе, приодели нас перед наступлением, надо сказать, знатно!

      Ведь сначала так хорошо всё пошло! Наступление, как же его все ждали! Как радовались! Но  20-21-го, перейдя в наступление, наша армия продвинулась своим левым флангом менее чем на один километр, а наша дивизия не продвинулась и вовсе, встретив ожесточённое сопротивление врага и застряв под каким-то хутором.
      Были две или три попытки овладеть этим небольшим хутором, но оборачивались они для нас лишь большими потерями. Да и не удивительно: в течение нескольких месяцев немцы успели там, что называется, в землю врасти, разведать все цели на нашей стороне, а все подступы к своей передовой укрепить огневой мощью нешуточно. Второй день подходил к концу, а мы по-прежнему топтались на месте.

      «Начались наступательные операции в районе Сталинграда в южных и северо-западных секторах. Первый этап наступательных операций имел целью захват железнодорожной линии Сталинград- Лихая и расстройстве коммуникаций сталинградской группы немецких войск. В северо-западном секторе фронт немецких войск был прорван на протяжении двух километров, в южном - на протяжении двенадцати километров. Операция в целом развивалась успешно…»- так об этих днях напишут в летописи Сталинградской битвы.
      В целом.… Ну, да, а в частности, дела наши на сегодняшний день обстояли не важно. Наше продвижение вперёд измерялось буквально метрами. Решено было послать в хутор разведгруппу. Этой разведгруппой стали мы. Взяли мы с Борькой свои походные торбочки, переоделись, и - вперёд, в хутор. Задание было простецкое- посмотреть, насколько силён противник, что там у них с живой силой-то, насколько глубока оборона, ну и, разумеется, в головах сохранить места огневых точек врага, чтобы во время следующей атаки накрыть их залпами артиллерии или эрэсами.

      Короче говоря, «ничего особлывого», как  говорит Сидоренко из нашего разведвзвода, хороший такой дядька с Украины.
       Мы вышли в полночь. Немцы они вообще ночью воевать не любили, и это нам, конечно, помогало в подобных случаях. По-пластунски преодолели наш передний край, выбрались за окопы боевого охранения и стали наблюдать. Фашисты часто пускали ракеты, освещая местность, и это помогало ориентироваться. Всматриваясь в оборону противника, мы различили прямо перед собой блиндаж; при свете ракеты даже виднелся дымок над ним- немцы топили печку. Справа и слева от блиндажа находились два дзота, из которых через равные промежутки времени вели огонь пулемёты. Мы засекли время, и в момент, когда пулемёты замолчали, осторожно миновали блиндаж. У-ф-ф, самое трудное позади. Подождали рассвета. Он наступал медленно, строения постепенно выступали в утреннем морозном тумане. Когда хутор был уже виден весь, мы переглянулись. «Вперёд…»- сказали почти одновременно.

      Поле с этой стороны хутора было чистым, но шло под уклон, заметно понижаясь, и идти по нему было достаточно легко. Вот и окраина хутора. У полуразрушенного сарая дымится полевая кухня, недалеко от неё - землянка, из трубы которой тоже вьётся лёгкий дымок. Завтрак готовят, сволочи. Хутор представлял собой печальное зрелище. Некогда большой, наверное, на сотню, а то и больше домов, он выглядел сейчас пустынным, разрушенным. Уцелело не более десятка изб, на месте остальных домов чернели пепелища и сиротливо высились печные трубы. Жителей было не видно.

      Очень неприятное чувство по-прежнему потихоньку ворочалось в душе, непонятно, что это было. Страх что ли… Ни единой души. Всё будто вымерло. Мы с Борькой переглянулись, потом взялись за руки, повинуясь какому-то порыву быть поближе друг к другу. М-да-а.… Это не есть хорошо, как говорится… Что-то не отпускает тревога. Идём дальше, озираясь. Немцев тоже не видать. Ощущение опасности аж до нервной дрожи! Окрик «Хальт!»- не застал врасплох, мы его, в общем-то, ожидали, но сердечко забилось неровно. Остановились. Немцы подошли. Оба молодые. Но рожи уже не такие наглые, как в сентябрьские дни, когда они считали, что до победы в Сталинграде остались считанные дни. У этих лица усталы и хмуры. У нас с Борькой уже имелся кое-какой опыт. Обычно, если уж невозможно было избежать встречи с немцами, мы подходили к пожилым солдатам. Они ведь тоже в своей Германии оставили детей, может у кого-то что-то и ёкало, у тех, у кого ещё в душе оставалось что-то человеческое. От таких нам иногда перепадала еда и они нас не трогали, а однажды один немец, высокий и худой, как палка, сунул нам в торбу целую буханку хлеба и две банки консервов, что заставило нас чуть ли не рот раскрыть. А он всё повторял: «Дас тут мир ляйт! Дас тут мир ляйт! Дас ист нихьт майне шульт…» ( Я сожалею. Я сожалею. Я не виноват). Потом быстро махнул нам, чтобы мы уходили. А вот более молодые, те были очень агрессивны и норовили дать или пинка или затрещину, прицепившись к чему-нибудь, а то и ещё хуже, могли просто выстрелить. Просто так.… Ради спортивного интереса…

      Один, заглянув в нашу торбочку и не обнаружив в ней ничего, кроме двух мёрзлых картофелин, ткнул мне в спину автоматом:
- Ком… Ком… Штрассе гешперт ( идите…идите…дорога закрыта).
- Вохин? Вас браухен зи? ( Куда? Что вам нужно?)- залепетал я. Фрау Цыц, вы бы мне пять с плюсом поставили, как я шустро «вохал» и «васал».- Вир мюссен унс мисферштанден хабен! ( Это недоразумение!) Вир хабен хунгэр (Мы хотим есть). Вир кэпэн дэн век нихьт…(Мы не знаем дороги).
Немцы переглянулись.
- Шпрехен зи дойч?- спросил один.
- Айн венихь. Нихьт алес…(Немножко. Не всё)
- Комст ир мит…(Вы пойдёте со мной)- сказал тот, кто заговорил с нами.- Дас ист ин дэр нээ…( Это рядом)- и засмеялся.
      Второй тоже расхохотался, подгоняя нас.
- Ком, ком шнелле (идите, идите быстро). Их комэ мит! ( Я пойду с вами!)

      Так мы и шли под дулами автоматов по пустой улице. В моей голове закрутились невесёлые мысли. Надо делать ноги, но как? Рвануть в разные стороны? Двое надвое, это верная смерть. Положат за пять сек. Что делать? Что делать? На Борькином лице я видел тоже напряжённую работу мысли. Ситуация аховая. Хреноватые наши дела-то!
      Стало понятно, почему было так безлюдно в хуторе. Улица заворачивала, и на её повороте стоял уцелевший и довольно большой дом. Мы завернули за угол этого дома и невольно замедлили шаги, что послужило тут же причиной чувствительного толчка в спину дулами автоматов.
- Вилькомэн, либэ фройндэ! (Добро пожаловать, дорогие друзья)- снова захохотал один. Второй засмеялся ещё громче, обнажая белые, крепкие, ровные зубы:
-Хэрцлихэ антайльнамэ! ( Примите моё соболезнование)

      Жителей было где-то около сотни или чуть больше. Они стояли понуро, переминаясь с ноги на ногу. Может здесь, в этой толпе, были не только жители хутора, но и те, кого вот так, как нас, немцы захватили на дороге. Мужчин не было, только несколько стариков, остальные женщины и дети, детвора от самых маленьких до подростков нашего возраста.
      «Угоняют в Германию!»- обожгла мысль. Эти люди стояли в окружении двойного кольца автоматчиков.
- Лёха, керосином дело пахнет…- шепнул мне Борька.
- Вижу,- ответил я хмурясь.- Пипец кажись…
      Нас толкнули в толпу.
- Что здесь такое? Чего согнали-то?- тихо спросил я у худощавого паренька, что оказался рядом.

- Машу расстреляли и теть Валю Иванову,- также шепотом ответил парнишка и кивнул в сторону.
      Я только тогда увидел, что у стены дома напротив, прямо на снегу, лежат люди. Вернее, трупы людей. Но там было не двое, больше…
- А те кто? Односельчане?
- Наши… Раненые…
- А теперь что?
      Он пожал плечами. Автоматчик, что стоял ближе к нам, повёл в нашу сторону автоматом. Мы замолчали.
      Положение наше было действительно трудным. Вот и не верь после этого в интуицию! Понятно теперь, почему было нехорошее предчувствие…

      На крыльцо дома вышел офицер, молодой, холёный, в белых перчатках. Равнодушно окинул взглядом стоящих перед ним людей. Потом обратился к нам с небольшой речью. Говорил он по-русски довольно хорошо:
- Великая Германия…- он поиграл своей тоненькой изящной плёткой,- Великая Германия подарить вам жизнь. Но для этого ви будете арбайтен…работать для великая Германия! У вас ест два часа времени. Потом придёт машин, и кто поедет великая Германия арбайтен, получит хлеб и айн штюк зайфэ (кусочек мыла)... М…м..кусёчек мило…
      Люди молча стояли. Никто не издал ни единого звука, даже малые дети.
- А кто не поедет в великую Германию, расстреляют на хрен!- негромко сказал дед с деревяшкой вместо ноги.- Ироды окаянные!
      Офицер отдал распоряжение и автоматчики стали сгонять людей в какой-то полуразвалившийся сарай.
      «Они даже патроны тратить не будут, сожгут к чертям собачьим!- подумал я, холодея. Немцы зверствовали сильно, особенно в эти дни. Они мстили мирным гражданам за своё незавидное положение в Сталинграде. Казалось вот-вот, и город падёт, ан нет, на-кося, выкуси, как говорится. Вот они и свирепели от собственного бессилия.

      В сарае у нас, наконец, с Борькой появилась возможность поговорить.
- Что делать будем?- спрашивал немного бледный Борька.
Кажись мы…
- В полной жопе мы, Борька! Надо когти рвать! Слушай сюда, видишь вон там, в углу, доски совсем плохенькие, надо выломать… Ты вылезешь, и дуй к нашим! Доложишь, что видели. Вдоль восточной окраины находятся их пулемётные точки, возле домов, ну на этой улице, куда нас пригнали, я заметил несколько пушек…
- Ага, а в проулке, когда нас вели, я самоходную установку видел…
- Ну, вот, но с тыла они не ждут нападения, в тылу этого хутора только несколько землянок и кухня. Правда подступы с этой стороны могут быть заминированы. Короче, я сейчас что-нибудь придумаю, чтобы «фрицев» отвлечь, а ты ломись давай к нашим!
- А ты, Лёха, а ты?

- Не знаю, как повезёт.… Но двоим уходить сразу не получится… Кто-то должен отвлечь.… А уж там, как сложится…
- Тогда ты иди…а я останусь!
- Ты меньше,- сказал я.- Я могу не протиснуться в отверстие, очень узкое…
На самом деле я подумал: « Я может здесь, чтобы тебя отсюда вытащить! А может, если бы не я, ты сюда и не попал бы! Если я здесь, для чего то это надо было! А не для того ли, чтобы не расстреляли тебя в этом полуразрушенном хуторе?» Но этого я Борьке не сказал.
      Мы стали отдирать плохо прибитую доску.
-Ой, хлопчики, ой, тише, постреляют всех!- взмолилась худющая женщина с малышом на руках.
- Один хрен пропадать!- сказал одноногий дед.- Думаешь, в Германии жисть будет? Они ж звери! Доедешь ты до ихней Германии? Да сдохнешь с голоду по дороге!
- Хлеб же обещали…- робко возразила женщина.

- Ага, дадут! Догонят и ещё дадут!- сказал я.- Вы просто не знаете, что вас ждёт!- я с трудом заставил себя умолкнуть. Возможности на спасение на самом деле не было почти никакой. Что впереди? Или смерть от пули, или от огня, или в концлагере, или.… Но ведь и из этой сотни человек мог кто-то уцелеть… Мог. И я заткнулся, хотя может и зря.
- Правильно, хлопцы, тикайте, кто сможет!- сказала другая женщина.- Вспомните, как к Куровым ворвались, случайный патрон у них во дворе нашли, детвора принесли. Так расстреляли же прямо на месте и Ивана Ильича и внука его Витю, а ему даже десяти лет не было!
- А Бориса Бабенина засекли до смерти!- заговорила третья.- А Машу сегодня расстреляли, ей же пятнадцать всего!

- А Валю, Валю Иванову как ироды замучили, за то, что муж у неё командир Красной Армии!- сказала, всхлипывая одна из женщин.-  Эти дикие звери на её глазах резали у её детей, Нины и Гриши, уши, потом им глазоньки выкололи, пальчики рубили на ручках: по пальчику за каждый месяц, что они застряли в Сталинграде! Мизинчик - за август, безымянный - за сентябрь, средний - за октябрь, указательный - за ноябрь!- женщина зарыдала. - Что, наших что ли пощадят! Бегите, бегите все, кто может!
-Остальных же расстреляют!- закричал кто-то.

- Да всё одно пропадать! А так хоть кто-то спасётся! Давайте, хлопцы, девчата! Бегите!
- Я сейчас часового как-нибудь отвлеку!- я бросился к дверям.
- Да тикай ты, сынок,- дед остановил меня.- Давай я отвлеку…
      И он начал стучать в дверь.
- Отворяйте, отворяйте, в Германию вашу, мать её, поеду!
      Часовые не стали открывать дверь, а для острастки дали очередь над крышей нашей временной тюрьмы. И уже не отошли от двери, чего собственно мы и добивались. И вот часовые стоят, негромко о чём-то переговариваются, а через небольшое отверстие в противоположной стене, группа детей и подростков, один за другим, те, кто решил бежать, выбрались наружу.
      Но место было открытое, ведь ни деревца, ни кустика!
- Врассыпную, ребята, врассыпную! Может и уйдём!

      И мы помчались. Немцы не сразу нас увидели, а когда увидели, открыли стрельбу, а мы, петляя, как зайцы, бежали. Ценой этому бегу была жизнь. Я видел, как падали то справа, то слева от меня ребята. Вот девочка лет десяти, вот девочка постарше, наверное, как я. Вот пацан, с которым мы разговаривали… Впереди я видел улепётывающего Борьку. « Господи Боже!»- мысленно вопил я, а вслух получилось только: « А-а-а-а!»
      Впереди был проулок. Может он нёс спасение, а может… Ведь в хуторе полно немцев оказывается, где же они были-то всё это время!? Под землёй что ли? Ну да, чёрт, окопались как кроты!
- Борька!- орал я.- У них подземные укрытия! Слышишь!
- Слышу-у-у-у!- крикнул он, не оборачиваясь.- Тикаем быстрее-е-е!
      На звуки очередей из одного домишки на крыльцо выскочил невысокого росточка немец. А ещё справа, краем глаза, я увидел бегущих наперерез автоматчиков.

- Не уйти!- быстро, как молния, мелькнуло в голове.
Я рванулся прямо к немцу. И заорал, что есть силы:
- Штайген зи йецт аус! ( Вы выходите?)
      Немец остолбенел, вытаращив на меня глаза, а мне этой секунды хватило, чтобы вцепиться в автомат, что он держал перед собой. Мы кубарем покатились с крыльца. Будь немец большим и толстым, у меня не было бы никаких шансов. Но мне повезло, «фриц» был щуплый очкастый дохляк, а меня подхлестнула жажда жизни, жажда жгучего желания задержать их, любой ценой задержать, а дать Борьке и другим уйти!

      И вот автомат мой, первая очередь досталась его хозяину, а потом от живота, веером, я с остервенением стал палить в приближающихся автоматчиков. Я что-то орал в этот момент. Только не помню что.
      Когда кончились патроны, они не стали меня убивать. Они свалили меня сильным ударом в снег. Потом пинали долго ногами в тяжелых ботинках на толстой подошве, пока не подошёл офицер. Он наклонился надо мной, так, слегка, помахивая при этом своей тоненькой плёточкой. У него были красивые, тонкие черты лица и выразительные голубые глаза. Он покачал головой:
- Аяяй, герр партизанен… аяяй!- и засмеялся. Потом, не прекращая смеяться, встал мне на грудь своим сапогом из хорошо выделанной кожи.- Ты…- он сильно надавил, но я собрал все силы, чтобы не застонать.- Ты есть враг великая Германия… Ты есть глюпый русский…э… как это…Глюпый русский Ванья-дурачьёк… Мы будем тебя вешать…- он приподнял рукоятью плети мне подбородок.- Молись свой бог Сталин… Сволиочь…

      И пошёл, насвистывая какую-то мелодию. Пинками меня заставили подняться и погнали вслед за ним. Как говорится, аллес полный. Гэзунтхайт унт айнлангэс лебэн!
( Желаю здоровья и долгих лет жизни)




ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ...

[Светлана]

Глава XXI.  Экзекуция.

Всех оставшихся немцы методически пересчитали. Их оказалось 113 человек, включая девять грудных детей.  Людей построили на улице.
      Виселица в хуторе была уже сооружена. Судя по всему, ею пользовались неоднократно.

      Я шёл, с трудом передвигая вдруг ставшие ватными ноги. О чём я думал в этот момент? Я с трудом справлялся с охватившим меня страхом. «Вот и всё. Вот и всё…»- набатом гудело в ушах. Было холодно, дул пронзительный ветер, но я не ощущал этого. Меня бросило  в жар, стало трудно дышать. С каждым шагом сердце моё бухало в груди всё сильнее и сильнее. Будто какими-то странными иголочками стало колоть моё тело, руки, ноги. Я из последних сил старался сдержать свой страх, который превращался с каждым шагом, приближающим меня к виселице, в панический ужас. У меня стали мокрыми ладони. Я до крови искусал, даже изгрыз, свои губы, чтобы только сдержаться, не упасть, не закричать, не заплакать! Виски ломило, в ушах стоял  невероятный звон, я не слышал совершенно ничего вокруг. Вижу, что немцы смеются, а смеха не слышу. Офицер говорит что-то, указывая на меня своей плёткой, но я не слышу даже его голоса.

Только бы не упасть! Не доставить этим уродам возможности повеселиться, ещё немного, ещё несколько шагов и всё будет кончено! Держаться.… Не заплакать.… Не дождутся.… Но предательские слёзы уже готовы вот-вот выкатиться из глаз.
- Держись!- твердил я себе,- Только держись! Они же как-то держались, а ведь некоторым было даже меньше лет, чем мне! Значит и я смогу… Смогу! Только где же взять сил для этого!?

      Люди молча смотрели на меня, потом опускали головы. Многие женщины плакали. И я понял, где мне взять сил.
- Люди!- я не сказал, а крикнул, и в голосе предательски дрогнувшем сначала, всё таки было немного слёз, самая капля, а потом я заорал и эти слёзы исчезли:
- Не бойтесь, люди! Держитесь, ещё немного, совсем немного! Месяц с небольшим, слышите! Второго февраля! Люди, потерпите совсем чуть-чуть, и вы увидите, как эти уроды будут валяться вмёрзшие в землю, которую пришли завоёвывать! И вы увидите тысячные колонны пленных, вот этих вояк, они будут жалкими и замерзающими, эти ублюдочные рожи! Держитесь, люди!
      Мне пребольно долбанули автоматом по шее, и я улетел прямо под ноги холёному офицеру, у которого с губ исчезла брезгливая улыбка, с которой он смотрел на меня. Он подошёл, пнул меня в лицо сапогом.

- О… Да ты есть коммунист… ты есть… ты есть молодой коммунист… Встать!- заорал он, теряя самообладание.- Встать перед официр германской армия!
      Я, шатаясь, с трудом поднялся. Передо мной, как в калейдоскопе, мелькали картинки: мама, Белое поле, Андрей Юрьевич, Анатолий Павлович, Димон, Борька, Ваня, горящий «Урицкий», Шубин, Катя, Настя…
      Немец с минуту смотрел на меня, потом со всего размаху врезал мне кулаком в лицо. Из носа потекла кровь, и он испачкал свою белую перчатку.
- О, доннэр вэттер! Руссише швайне! ( Русская свинья)- и он брезгливо махнул рукой. Видимо, этот жест означал, что со мной пора уже закончить.

      Я вытерся рукавом. А потом заорал ему, срывая голос:
- Пошёл ты…- ну, я не буду тут озвучивать, куда я его послал.- Понял, козёл!? Сдохнешь тут, как собака! Вот вам всем,- я сделал неприличный жест,- вот, а не Сталинград!
Ну, а дальше… короче пи..пи..пи..пи…
- Немецкая морда! Ду гейст нох шванц!- крикнул я офицеру.
В детстве, в школе, мы думали, что это немецкое ругательство (ну, типа нашего: пошёл ты …). Я не знаю, было ли это действительно матерное немецкое ругательство или какая-то словесная абракадабра, но офицера прямо таки передернуло. Он расстегнул  кобуру, достал «парабеллум».

 Меня начало трясти. Причём заколбасило не по-детски. А мысль знаете, какая пришла? « Я его всё-таки достал! Уж лучше пусть застрелит, чем на виселицу!» Он, по-моему, правда, готов был выстрелить, но потом стал отдавать какие-то распоряжения солдатам. Я ни черта не понял, если честно, в тот момент я по-русски то с трудом соображал. Меня толкнули к виселице. Надо было встать на ящик, но я никак не мог этого сделать, ноги не слушались. Два немца быстро накинули мне на шею верёвку и просто подхватив меня под руки, взгромоздили на ящик. Я понял, что это последняя секунда моей жизни. Я зажмурился, хотел опять что-то крикнуть, но голос пропал и я только просипел:
- Прощайте, люди! Помните, второго февраля!

      Ударом ноги ящик был выбит, и я повис в воздухе. Петля стянула мою шею. Последнее, что я успел подумать: неужели все?! Руками я вцепился в верёвку, воздух ещё самую малость проникал в лёгкие, но я чувствовал, как всё туже затягивается петля на шее под тяжестью моего тела. Я захрипел, задыхаясь.… Вдруг верёвка оборвалась, и я свалился на землю. Судорожно хватая ртом воздух, я пытался ослабить верёвку. Наконец, это мне удалось, и я снова смог дышать. Немцы молча смотрели на меня, барахтающегося в снегу. Как сквозь пелену прорвался резкий смех немецкого офицера. Верёвка оказывается не оборвалась, её срезали.

- Ты… слюшай, молодой коммунист…- немец вновь приблизился.- Ты будешь повешен, если не будешь выполнять работа…
      Я шумно вдыхал такой сладостный воздух, а в голове уже была мысль: «Что ещё придумал этот урод?!»
      Офицер протянул мне автомат.
- Бери…бери!- он засмеялся.- Это твой…аусвайс…о…доку-
мьент на жизнь. Шиссен (стреляй)… Ты будьешь стрелят…- он повернулся к людям.- Пиф-паф… стрелят…
      До меня не сразу, но дошло. Эта немецкая сука хочет, чтобы я стал стрелять в стоящих людей, которых пригнали сюда посмотреть на мою казнь!

- Брать автомат и…- лицо офицера исказилось- ты будьешь стрелят… Иначе…- и он многозначительно посмотрел на виселицу.- Страшно?- спросил он.- Ты можешь бить живой… Шиссен… Шиссен!!- заорал он.
      В следующее мгновение он подскочил ко мне и свой «парабеллум»  приставил к моей голове.
- Стрелят… Ну…
      Я схватил автомат и быстрее быстрого развернулся в сторону немцев. Конечно, я бы их многих положил и этого недоделанного тоже, только я забыл, что немцы не дураки! Патронов не было!!! Не было патронов…
      Издевательский смех заставил меня застонать. Я упал на колени с этим дурацким автоматом, от которого не было совсем никакого толка. И я заплакал. Слёзы просто жгли меня.

      Немец смотрел на меня торжествующе.
- Молодой коммунист плачет… айя-яй… коммунист плачет… как это…горко, горко плачет…
      Он повернулся к солдатам, махнул рукой. Автоматчики побежали к стоящим людям. Взрослых поставили на колени, чтобы они не возвышались над детьми.
- Фойер (огонь)!- крикнул гитлеровский офицер, и грянули очереди, потом ещё, ещё. Падали убитые и раненые, воздух огласился стонами, детскими воплями. Одна девушка, после первых очередей всё ещё продолжала стоять.
« Стреляйте же, сволочи! Цельтесь лучше!»- крикнула она и упала только после четвертой или пятой очереди.
      Я закрыл лицо руками.
- Найн, найн, герр коммунист! Ты будьешь смотрет.… Всё смотрет!- он хлестанул меня своей плетью.
      Ребятишки, обливаясь кровью, скребли ручонками мёрзлый снег… Я потерял сознание.

   
     
     
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ...

[Светлана]

Глава XXII.  Живой…



Мы наступали. Левому флангу нашей дивизии удался прорыв в глубь немецкой обороны до семи, а местами и до десяти километров. Орудийные громовые раскаты в течение нескольких часов, с короткими перерывами, сотрясали землю и воздух. Сотни штурмовиков волна за волной летели на немецкие позиции. Рёв и стон «катюш» был таким яростным, что, казалось, от одного этого звука немцы должны были бы всё бросить, покинуть свои окопы и бежать, куда глаза глядят! Но не побежали, к удивлению и сожалению нашему. Теперь уже не мы, а немцы стояли насмерть на своих позициях. Что их заставляло, окруженных, обречённых? Но сопротивление было жесточайшим…

      Выходили на новый рубеж среди бела дня. Вчера ещё и саму степь можно было видеть белой, а сегодня в несколько часов она сделалась чёрной от пороховой гари, от тротила, от разрывов бомб, снарядов и мин.
      Во второй половине дня, поближе к вечеру, пошёл сильный снег, смешавшийся с метелью. Мы - разведчики, не располагавшие решительно никаким транспортом, шли «пешим» ходом прямо по глубокому да ещё взбаламученному снегу, то и дело спотыкаясь и чертыхаясь, а кое-кто и матерясь. Спотыкались в основном о трупы немецких солдат, успевших окаменеть от стоявших лютых морозов. Из-под снега там и сям торчала то одна рука, то обе сразу, со скрюченными пальцами, словно бы пытавшимися ухватиться за что-то; в другом месте видели поднятые вверх растопыренные ноги.

      Мы шли дальше, и теперь уже спотыкались о трупы не только немецких солдат, но и наших, которых не успели ещё убрать. Уберут потом, но не всех: многие пролежат под снегом до весны, а кто-то так и останется не похороненным…
      Остановились. Навстречу медленно движется колонна военнопленных немцев. Солдаты идут, обмотанные тряпьём, на ногах что-то непонятное, они идут понуро, жалкие, грязные, перемёрзшие. Совсем не похожие на тех автоматчиков в хуторе, которые  расстреляли женщин, стариков и детей. У меня даже шевельнулось что-то в груди, похожее на жалость. И когда Борька протянул одному солдату, который немного отстал от колонны, небольшой ломоть хлеба, я глянул на него укоризненно, но ничего не сказал. А немец, схватил протянутый хлеб и сразу его проглотил.

- Данке…Данке шон…Данке…( спасибо… спасибо большое…)- по его впалым небритым щекам потекли слёзы.
      Я опустил голову. Я  НЕ СМОГ ПРОТЯНУТЬ ЕМУ СВОЙ ХЛЕБ.…Не смог…
…- Мы не будем тебя стрелят…- смеялся немецкий офицер, тыча мне в лицо своей плёткой.- Ты будешь…как это по-русски…сдыхать лагер…Будешь ест земля и пить свой моча… Ты сдыхать лагер, маленький коммунистичная сволиочь!
      И оно, наверное, так и было бы, если бы не загрохотали разрывы тяжёлых снарядов по улицам хутора. Всё смешалось в огненном смерче. « Ещё, ещё! Бейте, родные!- шептал я, как заклинание, прижимаясь к земле, которая колебалась и дрожала при каждом близком взрыве.- Пусть я погибну, но гады эти тоже все сдохнут!» От одного разрыва меня отбросило взрывной волной и присыпало землёй. Когда я пришёл в себя, то почувствовал навалившуюся на меня тяжесть. Начал шевелить руками, ногами - они повиновались. Попробовал приподняться, но земля давила сверху; стал разгребать её и вскоре освободил голову, плечи. Вдохнул пыльный, прогорклый от взрывчатки воздух.

- Кажись, жив…- еле шевеля губами, проговорил я. Это было просто чудом.
      В вечерних сумерках ещё были видны воронки и трупы фашистов. Множество трупов…
      Артобстрел явился сигналом для наших подразделений. Двинулись вперёд роты, сопровождаемые танками. Огонь со стороны противника был сначала слабым, так как артиллеристам удалось подавить основные точки врага. Роты с громкими криками «Ура!» быстро продвигались.
      Но вот вражеский огонь стал усиливаться. Открыли огонь миномёты, начали бить закопанные в землю танки. Кроме того, из хутора вели огонь по нашим вражеские самоходки. А когда до него оставалось не больше сотни метров, из здания, напротив которого меня собирались повесить, остервенело застрочил крупнокалиберный пулемёт.

      Нашим пришлось на какое-то время залечь, зарывшись в снег, ибо даже голову невозможно было поднять. Однако так продолжалось лишь несколько минут. Двигавшаяся на правом фланге роты «тридцатьчетверка» вдруг на мгновение остановилась, и из ствола её пушки вырвалось пламя. Потом ещё. Здание, откуда вёл огонь вражеский пулемёт, окуталось дымом, стрельба оттуда прекратилась. Бойцы поднялись и громко крича «Ура!», вслед за танками ворвались в хутор. Самоходка, обстреливающая наступавших, тоже была подбита нашими танкистами. Вторую установку, курсировавшую по улице, подорвали гранатами. Вскоре хутор был полностью очищен от противника.
      Я сидел на снегу, глупая улыбка от уха до уха, не сходила с лица.
- Дайте ему спирта,- сказал подошедший санинструктор.
- Хлопцу?- удивился Сидоренко, милый, родненький Сидоренко из нашего разведвзвода, но фляжку протянул.- На-тко, хлебни трохи…

- Спирт нельзя, а убивать можно?- хмурый санинструктор потряс меня за плечо.- Шок у него.… В санбат бы надо…
      Я хлебнул из фляжки. Перехватило дыхание. Я поперхнулся и закашлялся. Окружившие меня разведчики заулыбались:
- Живой…живой…
      Когда я обрёл дар речи, спросил, где Борька.
- Да живой твой Борька, всё в порядке! Из-за его рассказа и начали штурм хутора раньше, чем планировали…
      На удивление, в хуторе даже уцелели жители. Значит, на площадь утром не всех согнали. Они прятались в погребах, а когда фашисты были изгнаны и бой закончился, то вышли из своих укрытий. Стали возвращаться и те, кто успели сбежать из сарая и смогли уцелеть. Я увидел некоторые знакомые лица. Все люди со слезами радости на глазах обнимали и целовали наших воинов.

      Бойцы стали помогать измученным и исстрадавшимся жителям в устройстве, приспособив немецкие землянки для жилья. Поделились и продуктами - хлебом, сухарями, сахаром, единственному среди уцелевших хуторян мужчине лет шестидесяти дали махорки.
      Тут наши бойцы и услышали обо всём происшедшем сегодня в хуторе и о тех злодеяниях, что творили фашисты здесь и в соседних деревнях до этого.
      Страшную историю поведал мальчик лет двенадцати, Паша. Он видел, как немцы вели через хутор наших пленных. Людей остановили и начали издеваться - били их прикладами, кололи штыками, обливали водой из колодца, и они тут же обледеневали, а потом увели за хутор, к    оврагу и всю колонну - не менее пятидесяти человек - расстреляли.
- Я могу показать то место, куда их сбросили и кое-как засыпали снегом,- сказал Паша.

      Взводный, четверо бойцов с лопатами, ещё несколько человек из нашего разведвзвода отправились за хутор. Я тоже увязался за ними. Не мог ещё никак оправиться от пережитого, хотел, чтоб всё время вокруг были только родные лица разведчиков.
      Паша подвёл нас к оврагу.
- Вот здесь, - показал он на дно оврага, где снег несколько возвышался и был уплотнён.
      Бойцы взялись за лопаты и начали осторожно разгребать снег. Из-под него показалось что-то тёмное.
- Товарищ капитан,- обратился боец к нашему взводному.- Идите сюда…
      Мы спустились в овраг и разглядели у ног бойца какие-то лохмотья. Оказалось, это обрывки одежды. Боец продолжал разгребать снег. И вот показалась согнутая в колене нога, потом вторая. Ноги были босые. Затем из-под снега появились голое туловище, руки, голова со смёрзшимися волосами. На месте лица было что-то страшное: вместо глаз - пустые отверстия, нос срезан, нижняя челюсть оторвана.

      Когда мы увидели всё это, меня едва не стошнило. К горлу подкатил горячий ком, сердце забилось учащённо.
- Так,- обернулся капитан ко мне,- ты давай отсюда… иди…- он закашлялся.
      Я уже повидал за это время немало. 23 сентября одно чего стоило, когда мы бежали с Борькой к Волге по трупам сгоревших моряков, тогда я тоже испытал такую дурноту. Даже в глазах потемнело, и я присел на камень, запорошенный снегом. Сидел несколько минут, пока подкатившая к горлу тошнота и потемнение в глазах не прошли.
      А бойцы освобождали от снега всё новые и новые трупы - под верхним рядом лежали ещё ряды. Одни трупы были обледенелые с головы до пят, другие - полураздетые, и на них виднелись рваные раны - на груди, животах.
- Издевались над безоружными, гады! Ну, мы ещё это вам припомним, проклятые!
      По распоряжению взводного трупы погрузили на сани и свезли к центру хутора. Здесь их похоронили в общей братской могиле, вместе с расстрелянными жителями, под троекратный салют.

- А теперь - вперёд!- раздалась команда.- Не давать врагу передышки, бить фашистское зверьё до полного уничтожения!..
…Где-то через час мы встретились с Борькой. Он долго тряс меня за плечи, и, вытирая бежавшие слёзы, говорил:
- Лёха, Лёха, живой! Живой, Лёха! Я знал, что ты живой, Лёха! Как ты? Расскажи, Лёха, ну расскажи же, как ты?!
А я шёл, угрюмый и подавленный и на все его вопросы отвечал что-то невпопад. Наконец, он сказал:
- Слушай, тебе може…это…того…в медсанбат, а?
      Я только покачал головой. Борька вздохнул, глядя на мою распухшую физиомордию:
- Не, Лёх, надо в санбат…

      Блиндаж, где обосновался ПМП, мы нашли далеко не сразу. Катя всплеснула руками, увидев меня. Видок был, конечно, ещё тот: почерневшие от копоти лохмотья одежды (я ещё не переоделся), заплывший и почти закрывшийся глаз, распухший нос, сине-багровые фингалы. Короче - красавец. Мне было больно вздохнуть, может эти уроды мне ещё и ребра переломали.
- Ну, и чё ты замерла?- удивился Борька.- Фонарей что ль не видала? Окажи помощь человеку-то…
- Ой, действительно, что это я.…Сейчас…сейчас…я…я быстро…- засуетилась Катя.
Борька хмыкнул, коротко хохотнул:
- Ну, женщины, ну, народ…- и умчался куда-то, крикнув мне:- Давай, лечись, увидимся!...
… Не смог я протянуть этому замёрзшему «фрицу» хлеб…



ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ...

[Светлана]

Вдруг меня охватило ощущенье полёта,
Будто легко подхватило и закружило что-то,
Сердце сильнее забилось, а в голове загудело,
Перед глазами всё закрутилось, и онемело тело.
Что-то сказать пытаюсь, только голос пропал,
Я от земли отрываюсь, будто всегда летал.
Крыльями руки стали, объятья ветру открыл,
Они совсем не устали, а я так долго парил.
Мне было легко в полете, и я всё выше взлетал,
Впереди увидел я крыши, и я эти крыши узнал,
Крыши дома родного и соседних домов,
Не говорю не слова, и не надо, не надо слов…
Тихо я опускаюсь на крыльцо любимого дома,
Во что-то я превращаюсь, и опять ни единого слова;
Вижу маму сидящую, в уголке у стола,
Вижу сестрёнку спящую, как подросла она!
Вижу, как листья падают, осени карнавал,
Красою своею радует красок чудесный бал!
Дождик вдруг брызнул мелкий, капельки на окне,
Сын твой Алёша Белкин сегодня погиб на войне.
Успел ли вскрикнуть, не знаю, кажется, «мама»- сказал,
Я ещё вроде летаю, а уже на землю упал.
Не зря значит, дождь слезу пролил,
Не зря по карнизу стучит,
Я сразу-то и не понял, что немецкой пулей убит…





Глава XXIII.  Последний коридор.


Ещё 12 декабря группа армий «Дон» под командованием Манштейна приступила к осуществлению операции с кодовым названием «Зимняя гроза». Цель - деблокировать окружённую группировку войск Паулюса. На участке нашей дивизии это аукнулось так, что немцы не только отбивались с усилившимся ожесточением, но и активизировали свои действия и сами контратаковали. В этих боях дивизия понесла опять большие потери.
      Наступление наших войск продолжалось, но местами. С юга напирал Манштейн. Разумеется, окружённые немецкие войска не стали сидеть, сложа руки и ждать, когда же их вызволят танковые корпуса фельдмаршала, любившего и умевшего наступать. Манштейну оставалось пройти ещё тридцать километров, чтобы соединиться с 6 армией Паулюса. Всего тридцать километров!
      Но выдвинулась скрытно свежая армия Малиновского, заставила немцев сначала прекратить продвижение, потом остановиться, а затем и стремительно покатиться назад! Назад! Вот она, погибель окружённых паулюсовских солдат! Вот он - сигнал для решительного натиска! Только вперёд!

      Двенадцатое января… Я заскочил на ПМП буквально на минутку.
- Катюш, наступаем! Опять вперёд!- я был радостный, раскрасневшийся от мороза.- Вот, на, возьми на удачу!- я протянул ей свой солдатский медальон.- Нехорошая примета тащить его с собой в бой!
      Она улыбнулась.
- Ты что, суеверный? Веришь в приметы? Ой, Лёшка, ты такой смешной…- в глазах её играли озорные искорки.
- Да нет, не суеверный, но… А так, пока он у тебя, придёт эта дура…
- Какая дура?- у Кати широко распахнулись глаза.
- Ну, эта, бледная, с косой, ну, смерть, а у меня фиг вам, медальона нет, значица, я у ней в списках отсутствую… В-общем, ладно, пока, увидимся!
      Катя рассмеялась:
- Ну и балабол ты, Лёха! Иди уже…

      Я выскочил из блиндажа, на губах ещё была улыбка, а в голове мелькнула мысль, от которой улыбка погасла. И зачем только выдали эти медальоны? Зачем вот так-то уж заранее намекать человеку, что он может быть убит? А она ведь, эта маленькая штуковина, каждый день, каждый час, давала знать, что смерть следует за тобой по пятам! Не поэтому ли многие из окопного люда распрощались с этими медальонами в первых же боях; кто-то носил их пустыми, а кто-то вообще не носил. Да, плохая всё же примета - идти в атаку с медальоном…
      Катя догнала меня. Подбежала, запыхавшись.
- Лёш, погоди… Вот…- она раскрыла ладошку.- Ребята тоже хотят в наступление… А им в тыл, на операцию. Машину вот ждём.… А дадут, наверное, опять сани!- она засмеялась, на щеках её появились такие хорошенькие ямочки.- Вот, возьми, мы тоже хотим с тобой в бой! Это врагам от нас! Возвращайся!- она потянулась ко мне и неловко поцеловала в щёку. И быстро побежала назад.
      У меня в руке остались три боевых патрона. Она уже была далеко, но повернулась, помахала рукой. Ветер донёс её слова:
- Мы тоже с тобой! В бой! Слышишь, ты только возвращайся живым!

      У меня запершило в горле, что я даже закашлялся. Сжал эти патроны. «Милые, дорогие! Мы им сейчас всыплем перца! А Катя…»- я смутился даже самого себя. Я что, втрюхался что ли? Я, кажется, даже покраснел. « Да ну.… Не может быть!»
      Я даже не понял, что это было, но огромной силы взрыв потряс всё вокруг. Показалось, что обрушилось само небо и перевернуло землю вверх дном. Я провалился в какую-то бездну. Все звуки вокруг исчезли, наступила гнетущая тишина…










                                   …

… Вот сколько раз слышал, и по РЭН-тивишке фильмец какой-то смотрел: мол, когда умираешь, видишь свет, то ли в конце тоннеля, то ли коридора. Ни фига! Темнотища, хоть глаз выколи.… И тишина. Тишина, скажу я вам, жуткая! Но уже не страшно, ты же в сознании, ну или как это теперь, после того, как ласты склеил, называется, не знаю.… Теперь уже, говорю правду, не страшно, а даже интересно, а что теперь-то? Но двинуться боюсь, темно, не понимаю, где нахожусь. Замер и стою. Сердце в груди бешено колотится. Время идёт, но ничего не происходит. Наконец, делаю шаг. Бездна впереди, так бездна, уже всё равно умер, чего уж теперь-то переживать.… Но нет, не бездна, спотыкаюсь о ступеньки. Господи, как не тот свет, а этот… Лестница всего-навсего. Ну, хоть бы чуть-чуть света, хотя впрочем, глаза немного привыкли, уже не кромешная темнота. Осторожно поднимаюсь по ступеням. Их девять, потом небольшая площадка. Иду, вытянув перед собой руки.

Натыкаюсь на нечто, вроде похоже на дверь. Оба-на, даже ручка имеется! Интересно, заперто? Тяну на себя, дверь, как ни странно, открылась. А… вот и свет. Фу, блин, да яркий то какой! Передо мной коридор. Обычный, только очень длинный и пустой. Стены окрашены зеленой краской. Тишина. И никого. Иду по этому странному коридору. Мама родная, где это я? Если это тот свет, то необычный он какой-то. Двери. Много дверей и все закрыты. Постучался в первую попавшуюся. Никто не ответил. Попытался открыть - заперто. Следующая дверь послушно открылась. Небольшая комната, в ней люди. Они в синих халатах, как в госпитале. Кто сидит, кто лежит на кроватях. Палата что ли? Я от неожиданности даже вздрогнул: не ожидал. Мужчины удивлённо уставились на меня. Молчат. И я тоже молчу.

- Тебе чего?- спросил, наконец, один.
      Я от растерянности ничего даже не сумел сказать.
- А… ему дальше…дверь закройте, дует…- сказал кто-то из глубины комнаты.
- Тебе дальше… Прямо по коридору…
      Я послушно закрыл за собой дверь и пошёл по коридору. Уже не тишина, слышен гул голосов за дверями. Открыл следующую дверь. Тоже скопление людей, но люди ещё в форме, не в халатах. Мужчины и женщины, все вместе.
- Тебе дальше, Лёша, дальше…- опять дверь закрыли передо мной.
- Откуда они знают меня?- подумал я, но ничего не спросил.
      Опять дверь открываю. За столом сидит мужчина в белом халате. Перед ним огромный ворох бумаг. Он оторвался от документов, которые просматривал, делая в них какие-то пометки.

- Госпиталь какой-то, точно, правда странный… И я ни черта не помню, может опять контузило, только сильнее?- подумал я.
- Проходите, юноша,- сказал он мне, снимая очки.- Пожалуйте… Как фамилия?
- Белкин.
- Чаю хотите?- он взял с тумбочки стакан в подстаканнике с чаем. Размешал ложечкой сахар.- Присаживайтесь, Белкин…- указал мне на стул.- Ну, так чаю желаете?
      Я покачал головой.
- Зря… Хороший чай…Индийский.… Ну-с, слушаю вас…
- Где я?- спросил я удивлённо.
- Ну, батенька, вы даёте!- он усмехнулся, потом прихлебнул чаю.- Так… Белкин говорите?
- Да, Белкин…

- Какого года рождения будете?
- 92-го…- сказал я, а когда уже ляпнул машинально, то прикусил язык,- ой, то есть… это…
      Доктор удивлённо взглянул на меня.
- Девяносто второго?- он отставил стакан.- Господи, юноша!- он сердито взглянул на меня.- Не морочьте мне голову! Идите… ваша дверь крайняя по коридору! Идите… И дверь закройте, сквозняк!
      Я пошёл на выход. Он опять стал мешать ложечкой свой чай.
- Ах, Белкин, постойте!- обратился он ко мне,- Забыл совсем, работы, знаете ли, много, устал неимоверно.… Вот, возьмите, это вам просили передать…

      Я вернулся к столу. Доктор протянул мне что-то. Я с удивлением увидел солдатские медальоны.
- Что это?- удивился я.
- Юноша,- доктор взглянул на меня поверх очков,- не станете же вы говорить, что не знаете, что это?
- Да знаю, конечно, но чьё это, кто передал?
- Катя… Катя просила передать.
- Катя!?- воскликнул я.- Где она? Она здесь?
- Понятия не имею, молодой человек, откуда я знаю? У меня своей работы навалом!- доктор явно сердился.- Берите и уходите! Да, не забудьте, дверь крайняя по коридору… Ясно?
- Ясно. Спасибо…- сказал я, взял протянутые медальоны и вышел в коридор.
Ни черта не понимаю! Где Катя? Где я? Где Борька? Вот и дверь, про которую мне сказано. Ну, а там кто? Постучал.
- Заходите,- мне в ответ.

 Зашёл. Тоже доктор, только молодой.
- А-а, пришли…- говорит мне, как старому знакомому.- Располагайтесь, отправка через час…
- Отправка?- удивляюсь я.- Куда?
- Ну как куда? Куда распределили…
- А Катя?
- Какая Катя? Не знаю… Я жду вас... Располагайтесь,- он указал на кровать,- отдыхайте пока. Через час за вами придут…
      Он подмигнул мне и вышел. Я остался один. Чего-то я ничего не понимаю! Ладно, надо действительно отдохнуть, а то уже «крыша едет»… Потом разберусь, что к чему…

      Я прилёг на кровать, и сразу навалилась дремота. Я только сейчас понял, насколько я устал и вымотался. Надо хоть полчасика передохнуть, я закрыл глаза и, по-моему, моментально отрубился.




ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ...

[Светлана]

Глава XXIV.  Катя.


Я во сне вижу Катю. Её синие, синие глаза.
- Синеглазка…- говорю я, но не слышу собственного голоса. Она нежно прикасается ко мне, наклонилась, её тяжелая золотая коса свесилась, кончики волос щекочут меня и я улыбаюсь. Но почему-то ощущение такое, что я не могу проснуться. Я слышу, как Катя зовёт меня, чувствую тепло её рук:
- Лёша, Лёшенька, я здесь…- говорит Катя.- Ты слышишь, я здесь…Метров пятьсот от тебя на северо-запад… Ты понял?
Я тянусь к ней, но тело не подчиняется моей воле. Я не могу пошевелиться, руки и ноги не ощущаются,
я их просто не чувствую. Я хочу крикнуть, но это тоже мне не под силу.

Лёша, я здесь!- повторяет Катя. Она протягивает мне руку.- Мы здесь, слышишь меня? – а у меня в ушах будто вата… и боль, сильная боль в затылке.
Наконец, мне удается дотянуться до Катиной руки, но её уже нет со мной рядом.  Я то ли просыпаюсь, то ли ещё сплю. Где ты, Катенька? И что со мной? Сознание ускользает, перед глазами какая-то пелена и только слышу ещё будто издалека: «Лёша, Лёшенька, мы здесь…» И дальше - тишина… Тишина и пустота.
      … Брызги чего-то холодного. Б-р-р-р. Открываю глаза. В лицо резко бьет свет фонарика. Ничего не могу понять. Потом вроде прорываются в мою тишину звуки:
- Погоди, не брызгай больше, кажись, слава богу,
 очухался… Ну ты, блин, напугал!

      Не пойму, откуда я знаю этот голос. Кто это? Человек наклоняется ниже.
-А где Катя?- спрашиваю я.
- Какая Катя? Ты чё, Лёха, кукушка съехала?- я, наконец, разглядел взволнованную физиономию Димона.
Я зажмурился, потом опять открыл глаза. Надо мной склонились ещё Тимур и Юрка. Тимур легонько похлопал меня по щекам.
- Лёха, ты чё? Живой?
Я пошевелился. Руки, ноги, всё вроде на месте.
- Какое сегодня число?- спросил я и не узнал своего голоса.
Ребята переглянулись:
-Лёха, хорош прикалываться, у тебя чё, крыша, что ли потекла?
- Где я?- я ещё никак не могу прийти в себя.
Сердце бешено колотится.
- В Караганде, блин!- Тимур недоволен и взволнован одновременно.- Под ноги смотреть не пробовал? Навёл шороху! Всех перепугал.… Как чувствуешь-то себя? Если ты в порядке, давай двигать дальше… Ты вообще-то минуты две-три в отключке был…- он покачал головой,- Голова не болит?

- Сколько?- переспросил я, не веря своим ушам и не веря в своё возвращение.
- Две, две с половиной, елы-палы, ты точно в порядке?- переспросил Тимур.
-Точно,- кивнул я и попытался встать. У меня это получилось легко, без проблем. Отряхнулся.
- Тогда шевели копытами, раз в порядке…
И Тимур пошёл вперёд. Все за ним, я тоже. Рядом шёл Димка. Я бодренько переставлял ноги, но находился в жуткой прострации. Мыслей не было. В голове вообще ничего не было, кроме одного вопроса: ЧТО ЭТО БЫЛО?
Спрашивать о чём-то кого-то совершенно не было никакого желания. И я шёл со всеми, но наедине с собой.
Поймал себя вдруг  что иду, крепко сжав кулак. Разжал. Остановился, остолбенев. Димка тоже остановился, увидев, что я встал, как вкопанный.
- Ты чё?- спросил он.

- Ничего…- ответил я спокойно и спрятал в карман то, что сжимал в кулаке.- Ничего… Идём…
В кармане у меня три черненьких пенальчика, три солдатских «смертных» медальона.
      …Андрей Юрьевич нас не похвалил, хотя мы на это очень надеялись. Наоборот, немного попало за то, что разделились. Ребята с Максом пришли почти через два часа. Про ночное происшествие со мной мы ничего не рассказали. Я отмалчивался, я ещё, если честно, не совсем пришёл в себя. Мне, конечно, любопытно было узнать, как всё это выглядело со стороны. Я был без сознания? Я что-нибудь говорил? Наконец, я не выдержал и стал допытывать Димку. Он удивился моим странным вопросам.
- Ты что, всерьез вырубился? Может, Андрею Юрьевичу тогда сказать, может у тебя с головой что-то?
- Да вроде ничего…- я ощупал голову. Всё в порядке. Даже затылок больше не беспокоит. Шишки небольшой и то нет.- Нет, Димон, всё в порядке,- успокоил я Димку. Я решил ему ничего не говорить про медальоны.
- Да ты просто оступился, в какую-то ямку что ли попал…
- Глубокую?- спросил я, вспоминая своё падение.

- Да нет, канавка, но правда, когда упал, ты башкой треснулся… Слушай, ты чё, в самом деле не помнишь?
- Темно было… - ляпнул я первое, что пришло в голову.- Всё я помню, просто спросил…
- Ну, это хорошо, раз всё помнишь, даже?- успокоился Димон.
- Даже,- согласился я.
Солдатские медальоны жгли меня даже через плотную материю «камуфляжных» штанов.
      Мы разошлись отдыхать. Я до утра не сомкнул глаз. В ушах звучало: « Лёша! Лёшенька, мы здесь…»
Утром я подошёл к Андрею Юрьевичу, тщательно обдумав за ночь, что я ему скажу. А сказал я ему, что знаю, где блиндаж с останками солдат.
- Откуда информация?- спросил он.
Тогда я протянул ему один из медальонов. У него переменилось выражение лица. Он сразу стал серьёзным и
внимательным. Найти медальон всегда считалось невероятной удачей…

Эта маленькая вещичка выдавалась всем, и согласно приказа, в неё прятали листочек с личными данными бойца и домашним адресом. Эти медальоны хранились в специально назначенных для них карманчиках с левой стороны брюк. Они были включены в обязательную экипировку фронтовика. Правда, многие их не носили из суеверия: плохая примета. «Смертный» медальон с собой- быть убитым. У меня тоже был, выдали вместе с красноармейской книжкой, я его отдал Кате, перед наступлением, там, в том моём то ли сне, то ли мистической яви…
Мы иногда находили такие медальоны при раскопках, но не редко пустые. Конечно, бывали и удачи, хотя очень часто содержимое этого небольшого пенальчика было не возможно прочесть даже при помощи специальной экспертизы, и в таком случае, его владелец теперь уже навсегда оставался в числе неизвестных солдат или без вести пропавших.

- Где это ты нашёл?- не скрывая волнения, спросил Андрей Юрьевич.
- На Белом поле, я запомнил место…- и с этими словами я достал из кармана ещё два.
Андрей Юрьевич закурил. Мы молчали довольно долго, потом товарищ полковник сказал:
- Странно.… Сразу три медальона?! Да ещё в таком хорошем состоянии?! Даже не припомню такого случая! Ну, Белкин… Ну, ты даёшь… Ничего себе находка! Ты ничего мне не хочешь рассказать?
Под его внимательным взглядом я опустил голову, но промолчал…
      … После завтрака мы выехали на Белое поле. Ребята атаковали меня вопросами. Я отмалчивался, я действительно не знал, что сказать.
А сказать пришлось, что наткнулся на медальоны в темноте, когда упал. Но мне никто не поверил. Такая лажа! Так не бывает, и я это прекрасно понимал. Все смотрели на меня как на последнюю сволочь, потому что я ничего не мог толком объяснить. А я просто не знал, как ЭТО можно объяснить. Поэтому ехали молча, без обычных разговоров и шуток. Я  сразу нашёл это место. Я не то, что нашёл, я почувствовал его. Будто какой-то внутренний голос говорил мне, куда нужно идти и я шёл. И снова я ничего не мог объяснить, когда меня спрашивали, каким это образом я ориентируюсь и уверен ли я в том, куда иду? Я был уверен. Остальные только пожимали плечами переглядываясь. Андрей Юрьевич непривычно много курил…

      …Земля очень тяжелая. Уже два часа мы копаем в том месте, где я указал. Пока ничего. Андрей Юрьевич подозвал меня и ещё нескольких ребят и сказал, что они только  что с Анатолием Павловичем вскрыли медальоны. Никакая экспертиза не нужна. Содержимое абсолютно всё читается. Он опять долго и внимательно смотрел на меня, потом достал свой походный блокнот, куда он вносил всю важную информацию, и прочёл:
- Итак, ребятки, тут у нас рядовой Макаров Юрий Н., Воронеж, двадцатого года рождения… Гвардии сержант Суханов Михаил Егорович, посёлок Задорожный Ростовской области… Так…И санинструктор Цветкова Екатерина Петровна, деревня Егоровка Саратовской области… 25 августа двадцать пятого года рождения… Вот такие дела…
Я сел на вырытый нами холмик земли. Горько пахло полынью…

      …Мы всё-таки откопали этот блиндаж. Они так и лежали все вместе. Как объяснил позже Андрей Юрьевич, когда их накрыло взрывом, санинструктор Цветкова Катя накрыла раненных собой. Так, во всяком случае, выходило, если судить по расположению костей. На меня уже никто не обращал внимания. Только когда Тимур воскликнул:
- Смотрите!- все сначала повернулись ко мне, а потом уже к Тимуру.
Бережно, очень осторожно, Тимур стал освобождать череп от каски. Все взгляды были прикованы к его рукам, вырвался чей-то вздох. Когда, наконец, ему удалось немного приподнять каску, из неё золотой лентой скользнула коса. Кто-то ахнул. Волосы были совершенно не тронутые временем. Золотисто-русые. Все буквально замерли, а я побрёл прочь. По щекам моим покатились горячие слёзы, но мне не было из-за этого стыдно…

      …Нашли ещё один медальон. Он был пуст.




ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ....

[Светлана]

Глава XXV.  Крайняя.


Среда 23 августа.
Я - Дмитрий Сёмин.
Встали в 7.00, умылись, позавтракали и поехали на мемориал. Там мы начали раскладывать по гробам останки людей (900 человек). Младшие поисковики работали до 15.00, старшие - дольше. Обедали скромно, «Анаком» с тушёнкой, а к чаю – сухарики со сгущёнкой. Работа была не очень сложная, но мы все очень устали. Лёха Белкин- зараза, отказался вести дневник вахты, теперь это делаю я. Вечером был футбол. К сожалению, мы продули. После футбола мы собрали дрова и потом поехали купаться. Вернулись, немного посидели у костра. Отдыхать ушли рано.


Четверг 24 августа.
Разбудили в 6.00, умылись, позавтракали, потом поехали в Россошки на захоронение. На площади выставили гробы, приехали солдаты, был митинг. Выступали дети, внуки найденных солдат, те, кого удалось разыскать. Говорили ещё представители военкомата и Глава администрации села. После захоронения отправились в лагерь обедать.

На поле мы в этот день не поехали, так как приехали сапёры, и Андрей Юрьевич уехал с ними взрывать все найденные боеприпасы. После ужина поехали купаться, а потом устроили соревнования по стрельбе. Тимур вышел в финал, но остался на втором месте, а первое выиграл абориген из «Москвы». Лёха почему-то стрелять отказался.

 
Пятница 25 августа.
Сегодня  мы встали в 7.30. Так как не было хлеба, пришлось нам съездить. Лёха  всех насмешил. Когда стояли у магазина, мимо ехала машина, у неё лопнуло колесо. Так бабахнуло! А Лёха рванулся в сторону, кубарем перелетел через куст и залёг, а сам рукой по земле шарит, ищет будто чего-то. Мы долго смеялись, а он кажется, обиделся. Сегодня последняя ночь в лагере, по этому случаю был праздничный ужин. Давали вермишель с мясом, наелись яблок и арбузов. Ночью почти никто не спал.


Суббота 26 августа.
4.00 подъем.
4.30 подъехал Анатолий Павлович, мы дружно загрузились и поехали на станцию. Замёрзли, как собаки, пока ждали электричку.
5.22. Едем на Волгоград. Измученные и уставшие воины досыпают.
В 8.20 прибыли в город-герой Волгоград. На станции встретились с председателем поискового движения Волгоградской области Бормотовым Алексеем Леонидовичем. Андрей Юрьевич, высунув язык на плечо, бегал, искал билеты и всё-таки нашёл.
9.30. На «Мерсе» едем домой.
13.00. УРА! Мы - дома! Разгрузились, все отправились по домам!
                       ВАХТА ЗАВЕРШЕНА!
























      Вместо эпилога.

Когда я пришёл домой, мама была на работе. Дверь мне открыл дед. Он, как всегда, хмуро оглядел меня.
- Привет, дед!-  я бросился ему на шею.
- Привет…- ответил он, удивлённо на меня глядя. Мы с ним всегда были в хороших отношениях, но чтобы бросаться на шею… Такого ещё не было…
      Он пошаркал в свою комнату, сохраняя на лице недоумение. Я поймал себя на мысли, что не знаю, как себя с ним вести. Подошёл к нему.
- Дед, а почему ты в Камышин приехал, ты же из  Костромы родом?- спросил я его.
- Да дружок у меня на фронте был.… Тут, под Сталинградом.… Из Камышина, всё звал меня в гости приехать.… Вот я в пятьдесят шестом году и приехал… Я ж тогда рулевым матросом работал, мы по Волге ходили.… Вот, решил посмотреть на Камышин…- дед помолчал немного.- Надю вот встретил.… Ну, бабушку нашу.… Так вот и остался.… А что?
- Да ничего…- я почувствовал, как у меня по коже побежали мурашки,- А где он, этот дружок твой?
- Да погиб, наверное, без вести он пропал в сорок втором…
- А…а…- у меня перехватило дыхание, будто не хватало воздуха,- а не помнишь, как звали его?
- Чего ж не помню? Лёшка.… Как тебя…- дед подумал немного,- Ну, да, Лёхой, а вот фамилию… Фамилию забыл уже, мы не долго дружили-то, в ноябре он пропал-то, или в декабре.… Да не помню я уже, а что?
- Да ничего, дедуль, ничего…- ответил я, и быстро ушёл к себе.
На глазах у меня выступили слёзы, и поэтому я и поторопился уйти, чтобы дед не заметил… Что-то у меня в последнее время глаза « на мокром месте»…


… Через три месяца, из Подольского архива Вооруженных сил, на мой запрос, я получил следующее: « На ваш запрос сообщаем, что Белкин Алексей Александрович, уроженец города Камышина, год рождения не известен, в алфавитной книге учёта рядового и сержантского состава 61-го артиллерийского полка 45-й стрелковой дивизии за 1942-1943 гг. значится пропавшим без вести. Начальник
архивохранилища Мороз. 28 ноября 2007 г. исх. № 168150»
- Что это?- спросила мама, застав меня за чтением этого документа.
- Ничего…- поспешно сказал я, вкладывая белую бумагу в конверт.- Ничего, мам.… Так, банк «Русский стандарт» кредит предлагает…
- Ой, не надо, не надо…- мама ушла на кухню.
Не мог же я ей сказать, что её сын, Белкин Алексей Александрович наконец-то вернулся с войны.… И уже никогда не будет прежним…

… Повторил вот последнюю фразу из своего повествования и грустная улыбка тронула губы. Я действительно не сумел стать прежним. Да это, наверное, и невозможно было. Я так и не мог себе объяснить происшедшее со мной. А кому-то рассказать об этом, особого желания у меня нет. Почему, спросите вы? Объясню: во-первых, кто поверит? Вы бы поверили? То-то и оно.… Во-вторых, кто поймёт? Только тот, кто воевал. Поделиться с ними? Смотри во-первых. А в себе носить это иногда не хватает просто сил.
Отхожу тяжеловато. Ощущение такое, что потихоньку схожу с ума! Правда, слава Богу, хоть когда вижу стройку, уже не воспринимаю, как развалины. И от резких звуков не пригибаюсь. А то первые недели две… Короче говоря, отпускает понемногу. Мама иногда смотрит на меня с беспокойством: «Лёша, ты какой-то не такой приехал. Что-то случилось?» Ну, что ей скажешь? Я действительно не такой. До войны-то оно как было… О… Видите, даже говорить по-другому стал. До войны, блин…
      Многие вещи теперь не приемлю. Причём абсолютно. Раньше как-то «по барабану» было, а теперь воспринимаю иначе. Дед вообще - отдельная история. Как он мог меня раздражать, не понимаю теперь. Я сейчас с ним, как с раненым. Бережно. И странностей его не хочу замечать, и стариковского бурчания.

      Агрессивным стал. И эта агрессивность пока не уходит. Завожусь с пол-оборота. Уже влипал пару раз в неприятные истории. Вчера вот одному «баклану» рыло начистил. « Чё он тебе сказал?»- спрашивали потом ребята. Да ничего он мне не говорил. Мы вообще в стороне стояли. Он с дедом каким-то « языками зацепились», как говорится. Ну, сказал он что-то деду, я же начала не слышал. А дед ему:
- Эх, бесстыжий! Мы за вас на Курской дуге…
- Да пошёл ты, дед, на хрен, заколебал уже! Вали отсюда… Ну, и так далее. Я подошёл и врезал. Молча и сильно. Ну, а дальше.… Сами понимаете…
      Ещё трудно всё время следить «за базаром». Прям как в «Джентльменах удачи», помните? « А вот у нас на фронте, помню, был такой случай…» Вот и меня всё время так и тянет что-то подобное ляпнуть.
      А тут недавно в «Инет» вышел. Блин, чёрт меня туда занёс! Искал что-то, а нашёл… Вот:
«… именно после марша ультраправых 4 ноября 2005 года в России заговорили о поднимающем голову фашизме. Тогда около трех тысяч человек прошли по центру столицы, скандируя «Хайль Гитлер!» и « Зиг хайль!» Националисты начали подготовку к «Русскому маршу-2008»…»
Пользователь под ником «Вервольф»:
«Открыл я сердце Богу, но, увы
Он за руку привёл с собой мессию
Сказав мне: «Нет меня без Сатаны,
Как нет пророков в нынешней России…
А Гитлер… Ты же умный был,
Но зря надеялся на русское «Авось».
Как жаль, что  в твоё время я не жил,
Увидеть мне тебя не довелось…» …
Ну и так далее, в том же духе. А когда почитал ещё и комментарии, меня вообще трясти стало!
« Гитлер - мой кумир!-  нацисточка.»
« Однако!!... Молоток, боюсь не каждому понравится, но это не важно, меня зацепило… здорово!- Штандартенфюрер.»
«Дас ист фантастишь!!!! Зиг Хайль! Зиг Хайль!- Отто Скорцени.»
« Вы правы, не все поймут… Хотя… как знать. Ещё раз спасибочко! Гитлер жив, пока жив последний человек! И это так!- без подписи».

      С трудом подавил в себе желание разбить комп к чёртовой матери! Ну, да, хорошо, что подавил, комп он-то конечно, не виноват. Выходит, не кончилась война-то, ребята, не кончилась!!
      Поймал себя на том, что стал сторониться своих друзей. Как-то не о чем стало разговаривать. Единственная отдушина – «Сталинград». Ждал с нетерпением лета, чтобы снова в поиск. 
      Говорят, что в каждом солдате живёт властное и нетерпеливое желание вновь побывать в тех местах, по которым провела его когда-то война. Я так и не смог понять, кто и как провёл меня по войне с 25 августа 1942 по 12 января 1943 года. Эти 140 дней заняли здесь, в этом мире, две с половиной минуты. Секунда за день? 140 секунд войны, войны, которая стала моей.
      Мы сейчас с дедом часто о войне говорим, о чём бы не начали разговор, а всё возвращаемся туда, в Сталинград. Он иногда смотрит на меня своими выцветшими глазами, смотрит удивлённо, качая головой:
- Лёшка, ну ты молодец, откуда ты то всё это знаешь?

А я хитрю, говорю, с трудом глотая подступивший к горлу комок:
- Дедусь, так ты ж мне и рассказывал!
- Я?- смеётся дед.- Ну и ну.… Надо же, забыл…
      Его легко сейчас обмануть. Очень легко. Он многое забывает, плохо слышит, у него дрожат руки, что делает его не очень-то аккуратным при еде, но когда он говорит со мной о войне, я вижу его тем конопатым пацаном в Сталинграде, шустрым, отважным, со смешным ёжиком стриженых волос. А он много мне рассказывает про себя, про меня, про Ваню, про Катю, правда, он уже не помнит наши фамилии. Говорит, что я чем-то напоминаю его фронтового друга Лёху.

      Иногда, когда переберёт, он поёт свою «Софу», потом плачет и жалуется мне: «Эх, Лёшка, а ведь батьку-то своего в Сталинграде я так и не нашёл. Он умер весной 43-го, в госпитале, раненый он сильно был. Ноги отморозил. Гангрена началась, резали, резали… Там и помер батя-то… Всё хлебушка перед смертью просил…»
      В конце мая я дал себе железную установку, после вахты обязательно поеду в Сталинград и пройду по тем местам, которые для меня стали местами моих сражений. Район Дар-горы, где стояли зенитчики Рутковского, район, где был тогда овраг Долгий, не знаю, смогу ли найти, но постараюсь, найду место, где была наша переправа, да ещё в район «Баррикад», где мы вообще уцелели каким-то чудом: лейтенанты Шубин и Мартынов, а ещё Сомов, Тимошенко и я.
      …Жара в Сталинграде. Верите, теперь я не могу называть его Волгоградом. Просто не поворачивается язык! Только теперь мне ясно, почему ветераны так хотят переименования города! Да нет для них никакого Волгограда, Сталинград он! До самой смерти будет Сталинградом! И дело совсем не в Сталине, как считают многие. Мне лично на Сталина вообще начхать с высокой башни, а Волгограда для меня нет и, наверное, теперь уже не будет. Это теперь Сталинград навсегда. Мой Сталинград. Я сразу вспомнил книгу, что деду подарили ко второму февраля, здорово там написано: « В Сталинградском побоище участвовали миллионы солдат. И в судьбе каждого, взятого отдельно, Сталинград 42-го и 43-го отразился по-своему». Вот и у меня теперь был мой Сталинград.

      Я подъезжал к городу. Сердце моё сначала потихоньку, а потом всё сильнее и сильнее затрепетало. Мне сейчас даже трудно подобрать слова, чтобы рассказать, что я почувствовал. Сердце уже не трепетало, оно бешено колотилось. В автобусе духота, а меня охватила дрожь, будто я замёрз. Заикаясь от волнения, попросил водилу тормознуть у Мамаева кургана. Вышел. Автобус, обдав меня бензиновым выхлопом, покатил дальше. А я остался на тротуаре, который был выложен красивой фигурной плиткой. Вот и широкая лестница, по обеим сторонам её величественные пирамидальные тополя. Раз десять я тут бывал прежде, но сейчас, с тяжело ухающим в груди сердцем, медленно поднимался вверх по ступеням, будто впервые! Людей сегодня достаточно много, а вот ветеранов- единицы. Мало их, совсем мало. Но я слышу, как звенят их ордена и медали в такт их медленным шагам. Им тяжело одолевать этот долгий для них подъём. И физически и, наверное, морально. Я иду тоже медленно и всё виденное мною опять перед глазами, давит на сердце, разрывает душу. Вы думаете, они меньше помнят? Нет. Не меньше. Они помнят всё. И, наверное, сейчас эти воспоминания тоже терзают их души и больные сердца. И текут, текут слёзы по их морщинистым щекам, и они их уже не утирают дрожащими руками.
   
  У меня перед глазами тоже нет-нет, да и встаёт пелена слёз, но я не заплачу. Я сдержусь, мне это пока по силам. Стисну до боли зубы, но сдержусь. Никогда не думал, что мне будет так тяжело прийти сюда. Как-то уже стал успокаиваться, привыкать, а тут с новой силой навалились воспоминания моего безумного путешествия в прошлое. Я опять будто вернулся туда: уже не вижу вокруг нового, огромного, красивого города, его многоэтажек, разноцветья улиц, рекламных щитов, потоки машин и людей. А вижу: вот, вот, это отсюда текла огненная река вниз, вот, кажется, здесь, да, здесь, мы вышли к нашим; а вот здесь, левее, были немцы, а вот там, прижатые к Волге, мы каким-то непостижимым образом, держали врага, когда батальон уже четыре дня считался погибшим…

      Пантеон Славы… Величественная траурная музыка. Фамилии, выбитые золотом на стенах. Я нашёл многих. Фамилии тех, кого знал…Астафьев, Мартынов, Тимошенко, Рутковский, Макарова, Никитин, Краскин, Стрельникова, Михайленко.… Опустил голову, побоялся  встретить фамилии Сомова, Шубина. Пусть в моей памяти хотя бы они останутся живыми…
      К самому монументу Матери-Родины я не стал подниматься. Просто встал немного в стороне. Стою. Смотрю. Отсюда открывается офигенный вид на город. Всё как на ладони: дома, заводы, блестящая на солнце лента Волги. Всё в зелени… Ухожено, красиво… а мне вспомнилось Розенбаумовское:  «…на Мамаевом кургане не росла трава три года…» и как то сразу опять перед глазами встаёт огненный вал, катящийся со склона Кургана и чёрное сплавленное нечто, бывшее только что людьми.… Закрыл глаза, отвернулся…

- Да, молодой человек, тот, кто был на вершине, тот имел огромное преимущество перед противником,- я обернулся на голос.
      Невысокий старик с палочкой. Изрезанное морщинами лицо, седые, но ещё сохранившие густоту волосы, проницательный, немного, как мне показалось, грустный взгляд. Что-то неуловимо знакомым показалось мне в этом старике.
- Вы здесь воевали?- спросил я его.
- Да нет, я был пацаном, 13 лет мне было, но досталось, конечно, тогда всем… Я в этот день всегда сюда прихожу. Память, она, знаете ли, молодой человек, штука такая, иногда не даёт покоя. И что  интересно,- он усмехнулся,- ведь подводит иногда старика, многое забывать стал последнее время. А вот войну проклятую помню день в день, как вчера. И ничего не забывается… М-да, такие вот странности.… Извините старика за глупую болтовню… - и он пошёл дальше, прихрамывая.
      Я в два шага догнал его:
- Постойте, вас не Иваном зовут…- мой голос помимо воли дрогнул.

Он покачал головой.
- Нет, Михаилом, Михаил Игнатьевич я, а что, знакомым показался?
- Ну, да…- ответил я,- показались…
- Что, дедушка воевал здесь, наверное, рассказывал?
- Рассказывал…- ответил я, вздохнув,- рассказывал… Михаил Игнатьевич, можно я вас провожу немного, или вы хотите один побыть?
- Можно, отчего же нельзя…
      И мы пошли с ним рядом. Он стал, конечно, мне рассказывать о войне, о том, как они пытались с мамой и маленькой сестрой эвакуироваться, но не получилось, не успели, немцы отрезали путь к переправе, как шли по степи к донским хуторам в надежде как-то перезимовать, как попали в немецкий концлагерь в Белой Калитве, как потом их погнали дальше, на запад, как умерла в лагере мама, как растерялись с сестрой и долгие годы искали друг друга…

- С той поры прошло без малого 65 лет. Но моя  память цепко удерживает события тех дней…- сказал Михаил Игнатьевич.
 Я шёл и слушал молча, не перебивая. И думал о Ване. Отчества я его не знал, и фамилии тоже. Жив ли ты, а если жив, как живётся тебе, Сталинградский мальчишка, из моих 140 секунд войны?
      Мы проходили мимо монумента «Скорбящая мать», когда услышали немецкую речь. Я от неожиданности даже вздрогнул. Недалеко от нас группа туристов из Германии или Австрии, говорят по-немецки, с ними - девушка-гид.
- Как вы к немцам относитесь?- спросил я своего спутника.

- Никак не отношусь… Ненависти нет уже конечно.… Всё в прошлом.… Сколько лет-то миновало.… Но вот речь немецкую до сих пор слышать не могу…- и он ускорил насколько мог шаг.- Хотя эти-то ни в чём не виноваты…- он кивнул на туристов.
      Мы прошли мимо них, двое из этой группы отстали. Они были весьма и весьма почтенного возраста. Один худощавый, другой - пониже и пополнее. Они негромко говорили между собой, но до нас долетели обрывки фраз.
- Знаешь, о чём говорят?- спросил Михаил Игнатьевич.
- Я плохо немецкий знаю…- ответил я. Я действительно не понял, о чём речь.
- А я почти за два года оккупации немного понимать стал. Эти двое удивляются, как это они не смогли нас в Волгу тогда скинуть, метров 100-150 оставалось всего…
- Вот вам, а не Волга!- я скрутил немцам две фиги.
Они остановились, недоумённо переглянулись, потом уставились на меня с удивлением.
- Ну, чего смотрите?- спросил я.- Спонтом не поняли… Вот вам!- и ещё раз показал фиги.- А не Сталинград… Ферштеен зи? (поняли?)

И, взяв под руку Михаила Игнатьевича, повёл его неторопливо дальше.
      На троллейбусной остановке людей было мало, видно троллейбус недавно ушёл.
- Вам куда?- спросил я Михаила Игнатьевича.
- Мне на «восьмёрку», а вы?
- Ну и я с вами проеду, она тоже до вокзала идёт.… Хочу ещё на Набережную сходить, к Волге спуститься…
      К нам подошла женщина. Странная. Наверное, про таких и говорят: городская сумасшедшая. Она была в сломанной соломенной шляпке с оборванным цветком, в нелепом сером платье до самых пят, сидевшем на нёй как мешок, и с лаковым дамским ридикюлем. На ногах её были разные босоножки, один - белый, а другой - красный. Она была стара; седые всклоченные волосы смешно топорщились из-под ободранных полей шляпки. Она вытягивала трубочкой небрежно накрашенные яркой помадой губы и при этом издавала какой-то шипящий звук. Она подходила поочерёдно к каждому из находящихся у остановки людей, что-то спрашивала, качала головой, опять издавала этот непонятный звук и шествовала дальше, размахивая ридикюлем. Подошла и к нам.

- А вы, вы знаете, какой сегодня день?- обратилась она ко мне.- Никто не знает, они не знают, а вы не знаете?
- Суббота…- ответил я.
- Да нет, не суббота, а какой сегодня день?
- Я же и говорю, суббота сегодня…
- Нет, а какой сегодня день?- не отставала старуха.
- 23 августа сегодня…- сказал Михаил Игнатьевич.- 23 августа…

- Да…- оживилась старая женщина.- А вы не помните! Нельзя забывать… Такое нельзя забывать… А вы не знаете…Забывать нельзя…Вы молитесь…Все молитесь…Обо всех молитесь…А вы не помните…
Она пошла дальше. Блин, как же я не вспомнил! Неприятно стало на душе. Как то нехорошо.
      Они держались особняком, подальше от остановки. Молодые, но постарше меня, лет по восемнадцать-девятнадцать. Они были одинаково одеты: черные футболки, чёрные «джины», чёрные «кроссы» с белыми шнурками. Короткие «бобрики» стриженых волос. Только один был крепкий, с внушительными «накачанными», круто татуированными бицепсами, а второй - худощавый, без наколок на руках. «Студент»- сразу окрестил я его мысленно.

      Старуха и к ним подошла, спросила что-то. Наверное тоже о том, какой сегодня день, а может что-то ещё. Они никак не прореагировали. Она не отходила, а что-то продолжала говорить. « Студент» бросил в неё жестяную баночку из-под пива, которое только что допил. Баночка попала ей прямо по голове и оба парня громко засмеялись. Старуха никак не отреагировала, ещё что-то сказала, потом махнула рукой и пошла себе дальше. Второй парень вдогонку тоже бросил в неё свою опустевшую банку из-под пива. Она так же достигла цели, старуха не обернулась, только втянула голову в плечи и ускорила шаги. Своим лаковым ридикюлем она прикрыла голову и только вскрикивала: «Ой, ой!»
      Банка, отскочив от неё, покатилась по асфальту назад. «Студент» поднял её и опять размахнулся, чтобы бросить в старуху. Михаил Игнатьевич шагнул к ним ближе.
- Ребята, ну что же вы делаете?! Она же старый, несчастный, больной человек! Ну, нельзя же так!
- Замолкни, дед…- обернулся на него «Студент».- Какое твоё собачье дело.… Ковыляй отсюда со своим бадиком!
- Сами заткнитесь, уроды!- встрял и я.- Чего к бабке привязались…
- А ты вообще, засохни!- рявкнул на меня крепыш.- Ты кого уродом назвал, недоумок?! Чё такой борзый, зубы что ли жмут?
- Не связывайтесь, Алексей,- взял меня за руку Михаил Игнатьевич,- вы же видите, что с ними говорить-то…

- А чё ты, пенёк старый, вякаешь? Чё же мы, не люди, по-твоему, что ли?- продолжал крепыш и его тон не предвещал ничего хорошего.
- Не люди,- спокойно ответил Михаил Игнатьевич.- Люди так себя не ведут! Тем более в таком святом месте!
- В каком месте?- прямо таки взвился парень.- Да срать я хотел на ваше святое место!- заорал он. Банка полетела в Михаила Игнатьевича.
      А дальше… Я даже не понял, как это произошло. Буквально за какие-то секунды. Этот высокий старик стоял даже дальше, чем мы. Вся грудь его была в орденах. Ветеран, видно тоже был на Мамаевом кургане, а теперь вот ждал троллейбус. После слов этого урода, он подошёл к нему и молча, без единого слова, ударил. Не ожидавший этого парняга так и замер с открытым ртом. Но пришёл он в себя весьма быстро. Побагровевший, с перекошенным от злости лицом, он тараном пошёл на старого ветерана.
- Ну, старпёр, ты сейчас выхватишь! Чё, надел бряцалки и всё можно!? Победитель…ё…недобитый…- ну а дальше, если бы это было по «ящику», то было бы сплошное пи…пи…пи…- Циклона «В» на вас мало было!

      Не один этот высокий старик стоял, не один.… Рядом с ним встал и Рутковский, и Шубин, и Сомов, и Краскин, и Вера, и Катя, и Настя, и девочка с «Урицкого», и Ваня, и другие, кого я не назвал, но помнил. Все будто встали рядом плечом к плечу, и дед мой… и я сам.… А он пёр на нас, а его дружбан «Студент» вдруг заорал: « Мы не боимся ветра, нам всё равно, мы закрываем дверь! У нас есть Гитлер, есть Гитлер, есть Гитлер, хайль Гитлер! Мы всегда готовы и ты всегда готов! Хайль Гитлер!»
      Я рванул навстречу. Удар был мощный. У меня аж зазвенело в голове. Он был гораздо сильнее меня и выше на целую голову. Но я не мог увернуться и не мог прыгнуть в подошедший троллейбус. « Милиция! Да вызовите кто-нибудь милицию!»- кричала какая-то женщина. Побледневший ветеран присел на лавочку, схватившись за сердце. Михаил Игнатьевич трясущимися руками пытался по «сотовому» куда-то позвонить, или в «скорую» или в «ментовку». А мы, сплелись тесным клубком, и немилосердно дубася друг друга в кровь, уже скатились с тротуара в траву.

      Он был сильнее, как я уже сказал, но будто какая-то неведомая сила вселилась в меня и я впечатал его мордой прямо в газон.
- Ты будешь жрать эту землю, тварюга!!- кажется так я орал или что-то подобное, и больше всего на свете я хотел в этот момент, чтобы раздвинулась эта земля, и полетел бы этот упитанный боров вместе со своим другом «Студентом» туда, в сорок второй год, хотя бы на одну секунду, всего на одну…
- Жри, жри эту землю, сука!- так, кажется я орал…
      Менты быстро прибежали, тут рядом опорный пункт. Растащили нас, как бойцовых собак. Да и видок у нас был ещё тот, морды окровавленные, кулаки сбитые…
- Я тебя всё равно закопаю, найду и закопаю!- крикнул он мне.
- Закапывали уже,- я вытирал кровь с лица.- Покруче тебя закапывали.… Только обломались…

«Студент» слинял. Михаил Игнатьевич что-то объяснял милицейскому сержанту, старика с орденами увезла «Скорая»…
      …Всё же в этот день я спустился к Волге. Уже вечером. Вода была тёплая, как парное молоко. Приятно приласкала опущенные в неё ладони. Набережная залита ярким светом множества фонарей. Вся эта красота отражается в Волге. Здорово! Музыка гремит. «Муси-пуси» всякие. Гуляет народ. Завтра воскресенье. Стайки молодёжи, влюблённые парочки. Вечер душный, но у воды изумительно хорошо…
…Сержант, отдавая мне паспорт, сказал: « У меня тут дед погиб, и бабушка воевала… И вообще, знаешь, наши «нацики» ( он так и сказал: «наши нацики») не такие борзые, как в Москве, побаиваются… Ну, бывай, а про деда не волнуйся, оклемается дед… Мы в больничку звонили, крепкий дедок оказался. Жить будет!»

Я иду по ярко освещенной улице. Улице имени Рутковского. Я иду неторопливым шагом и чувствую, они идут рядом со мной. Все. Мои боевые товарищи, которых мне не забыть никогда. Но моя война еще не закончена.
      Завтра я еду на вахту. Уже позвонил Андрею Юрьевичу.





                                                                                                                                                              г. Камышин. 2007 год.
ПОСЛЕСЛОВИЕ.
 

Ветеранов становится всё меньше и меньше, а участников войны не убывает. Ведь эти тысячи, десятки тысяч поисковиков, которые совершают свои поиски, они сами становятся как бы участниками сражений, мужают, становятся настоящими людьми. Какою же мерою измерить их ежедневный, десятилетиями продолжающийся подвиг?! Какими словами выразить благодарность за возвращённые всем нам имена погибших героев? Память, ты жива, пока есть эти ребята… Их не может не быть…

                                                 Низкий поклон.
                                                 С любовью…Автор.

     

                                 Библиография.
1.   Сталинградская битва, М. Наука. 1968 г.
2.   Дневники поисковой вахты поискового отряда «Багратион» при патриотическом клубе «Сталинград» г. Камышина.
3.   Воспоминания ветеранов Великой Отечественной Войны Громова Б.Ф., Громова В.Ф., Алексеева М.Н., Матвеевой М.И., Плетнёвой Е.И.





Автор сердечно благодарит
Андрея Юрьевича Бурняшева, руководителя патриотического клуба « Сталинград», командира поискового отряда «Багратион»;
курсантов клуба:
Золотова Сергея,
Ткалич Евгения,
Кателевскую Анастасию
за ценнейшую информацию, фото и другие материалы и советы.
Громова Бориса Феоктистовича, своего отца, участника Великой Отечественной Войны за возможность использования воспоминаний, фотографий из личного архива, стихов.
Погораздову Ларису Георгиевну, учителя истории, за интересную идею, которая и вдохновила на написание данной книги;
и дочь Евгению, без помощи которой книга вряд ли увидела бы свет.