А кто щас не пьет?...
Да, я выпил, а кто щас не пьет,
Либо мутант, либо моральный урод,
Да, я выпил, а в чем здесь вина?
Правда всегда одна….
Из песни группы «Лампасы»…
Он мог стать…
Он мог стать великим ученым. Хотя вряд ли, наследственность не очень.…А может, и мог бы… Кто ее знает, эту генетику.…Ну, не ученым, так исследователем, мог бы стать? Конечно! Или путешественником, или мореплавателем. Теперь, разумеется, не времена Марко Поло, но уж капитаном океанского лайнера точно мог бы стать! Было бы желание. Не капитаном, так летчиком, не летчиком, так еще кем-то. А может генералом армии или адмиралом флота. Ну, почему бы нет? Может, он выбрал бы военную профессию…
Ну, нет, так нет.… А вдруг… вдруг он стал бы великим талантливым актером? Гением такого масштаба, как Миронов или Папанов, Леонов или Смоктуновский! Может, он стал бы художником. Великолепным художником, писал бы картины, устраивал выставки.… Или не картины писал бы, а книги. Писателем бы мог он стать.
А если у него был волшебный голос, он ведь мог стать певцом. Эстрадным, например, или еще круче – оперным, как Доминго или Карерас. Ну, а что? Если Бог дал ему такой талант?
Не дал? Хорошо, он стал бы просто хорошим инженером, врачом, строителем, хорошим человеком, наконец! Может быть, он сеял бы хлеб, а может, стал бы пожарным. Если бы…Если бы…
Если бы его мать не пила. А она пила. Он ей был не нужен, он лежал в мокрых пеленках, кричал, звал её. Между ножками нестерпимо щипало, потому что мама не купала его, и не меняла пеленки. Он хотел есть, но его не кормили.
Он звал, звал.… А когда она, наконец, пришла на его жалобные крики, то взяла подушку и придушила его со словами: « Как ты меня задолбал! Ты заткнешься когда-нибудь? Чтоб ты сдох, тварь!» Опухшее лицо матери ничего не выражало. Она завернула его в одеяльце и выбросила в мусоропровод. Туда же полетели и пустые бутылки.
Когда ее спросили, зачем она это сделала, она сначала тупо смотрела в одну точку, потом ответила: « Он очень громко орал…»
Он мог бы стать поэтом, или телеведущим, а может, бизнесменом или политиком. Но он прожил только месяц и никем не стал…
Нелюди…
Марина пропала в ночь с субботы на воскресенье. Была на дне рождения у подруги Маши, а утром домой не пришла. Растерянная мать металась в поисках исчезнувшей дочери, а вчерашняя компания, еще не протрезвевшая, в один голос твердила: не знаем, не видели, как ушла… Парень Марины, Павел, тоже бывший на злополучном дне рождения, говорил, что проводил ее до поворота, а потом вернулся к гуляющей компании. И якобы весь вечер Марина твердила, что собирается уехать. Видимо, и уехала утренним автобусом в город. Мать категорически отказывалась в это верить. Какой город! Уехать без денег, без вещей, без документов?! За неделю до выпускных экзаменов? Что за бред! Нет, нет, Марина не позволила бы себе такого! Она была довольно рассудительной и совсем не глупой девушкой! Здесь что-то другое, но что? Материнское сердце чуяло беду. Заявление о пропаже дочери у нее приняли только через неделю после происшедшего. Поиски ничего не дали. Марина бесследно исчезла…
Шло время, но ничего не происходило. Сначала поиски Марины велись, потом плавно сошли на нет. Пропала и пропала, сколько их таких пропадает по стране – не сосчитать. Мама Марины все же продолжала верить в лучшее: написала в программу «Жди меня», молилась Пресвятой Богородице, чтоб защитила ее неизвестно куда сгинувшее дитя. Уже и выпускной прошел. Стали разъезжаться Маринины одноклассники кто куда. Павел тот сразу уехал, и недели не прошло. Ольга Ивановна, мама Марины, за это короткое время постарела. Подурнела, будто исчезновение Марины из нее забрало все жизненные силы…
И лето прошло, и осень, и долгая зима. Горе как-то притупилось, утихло. Ольга Ивановна запретила себе думать, что Марины больше нет – уехала, как уверяли ее все, кто видел ее последний раз на этой проклятой вечеринке. Да, уехала! Весточки не шлет, но жива, жива кровиночка! А может, как Марианна из сериала потеряла память? Вот и нет вестей от нее в родной дом. Только сны, сны покоя не давали. Все снится матери, да плохо снится: голая Марина идет по грязи, плачет, руки тянет, а ничего не говорит.… То сидит на крыльце в порванной рубахе, лицо в крови, волосы растрепаны, мать к ней, а она – убегать…
Не было спокойной жизни у матери, все эти долгие месяцы неизвестности иссушили душу, истерзали сердце. Где ж ты доченька? Отзовись? А сердцу уже понятно – не отзовется…
…Весна была ранняя. И снег быстро сошел, и затеплило. Когда кто-то постучался в дверь, сердце тревожно забилось. Екнуло, затрепетало. Не от Марины ли весточка? Почти бегом бросилась. Маша, подруга Марины, с матерью - Натальей Петровной. Лица у обеих бледные, заплаканные. Охнула бедная женщина. Догадалась – вести черные.…Опустилась без сил на лавку в сенцах.
- Ивановна, в дом-то пусти, - сказала Наталья прерывающимся от волнения голосом. – Разговор есть.
Трясущимися руками распахнула перед незваными гостями дверь в горницу.
- Проходите, - голоса своего даже не узнала.- Узнали чего? – спросила сразу, без обиняков.
- Говори! Чего замерла, говори уже!
На Машу глянуть страшно, губешки трясутся, слезы вдруг хлынули, зарыдала в голос. Да не остановишь! Истерика, надо думать, случилась.
- Дай ей воды… - Наталья сама белее белого, глазищи огромные, в глазах – страх.
Ольга Ивановна замешкалась, потом подала воды в ковше. Маша пила долго, жадно, слышно было, как зубы стучали о край ковшика.
- Марина? – спросила еле слышно Ольга Ивановна.
- Убили… Они ее убили – еле выдавила из себя Маша,- не могу больше!! Она мне каждую ночь снится! - и опять зашлась в рыданиях.
- Заткнись, дура! – Наталья выхватила ковш, плеснула из него дочери в лицо.- Раньше надо было выть! Говори…
И Маша путано и сбивчиво начала говорить. Рассказ ее был страшен…
… Все произошло на Дне рождения. Никто ничего толком не понял – пьяные были. Только потом, уже когда все случилось – узнали. Пашка перебрал здорово. Перемкнуло его. Как же? Выпил, закусил, надо «любви». Марина была не из таких, не из «дешевок». Дружили они с Павлом, да, но чтоб чего-то там дурного, нет, Марина была честная девушка. Это в тот вечер категорически не устроило Павла. Сколько можно-то: шуры-муры, танцы-шманцы-обжиманцы! Сколько можно ухажерствовать? Марина отказала, может, и оттолкнула, как теперь знать?
Ну, а потом, пошло-поехало! Не хочешь по-хорошему, будет по-плохому! Марина сопротивлялась, конечно, но от выпитого Павел буквально озверел. Он избил ее и изнасиловал. Почему никто на помощь не пришел? Да не слышали, пьяные все, музыка орет, хохот, бары-растабары… Никто и не понял, что там, в соседней комнате происходит… Пашке и этого показалось мало: позвал друзей. Широким жестом показал на истерзанную, окровавленную Марину – кто хочет? Захотели - одноклассники, односельчане. Никто из троих не отказался, не возмутился, не остановил.…Насиловали час, может больше, поочередно выходя к общему столу еще выпить…
- Неужели Марина не кричала? Не звала на помощь? – Ольгу Ивановну била крупная дрожь.
- Я не знаю… - плакала Маша, - Мы пьяные были…
- Что потом? – Наталья опять плеснула ей в лицо воды.- Не вой.… Потом что?
- Я точно не знаю, она потом выползла к нам, потом уже мы всё поняли, помогли одеться. А она пошла и в дверях сказала: « Я вам никогда это не прощу! Твари вы все, я вас посажу…»- и ушла.
- Куда ушла?
- Домой, наверное, хотела или в милицию, я не знаю… Только она еле шла, они ее сильно побили…
- Что дальше?
- А че дальше, пацаны за ней побежали…Дальше я не знаю что было, только они пришли через полчаса или больше и сказали, что если мы хоть кому-то скажем, хоть словечко – убьют и нас всех! Мама, мамочка!! – заголосила тоненько – Они убьют меня!!
- Не вой ты! – вскинулась Наталья. – Что ж вы нелюди-то такие уродились! – она хлестала дочь по щекам.- Нелюди! Нелюди!
Ольга Ивановна встала между ними.
- Прекрати! – закричала, срывая голос. – Прекратите же вы! – а потом сама заголосила, запричитала. – Ой, кровинушка моя! Ой, горе-то какое!!!...
Наталья с дочерью на следующий день уехали. Куда? Никто не знал. Даже родные. Хотя родные, может, и знали, но дружно пожимали плечами: ничего не знаем.
Ольга Ивановна пошла к участковому – рассказала все, что теперь знала. В тот же вечер Марину нашли – ее тело прикопали в овраге. Троих арестовали, а Павел объявлен в розыск. Марину, единственную внучку, похоронили рядом с бабушкой и дедушкой.
На цепи.
Он был похож на затравленного зверька. И даже издавал звуки, похожие на те, которые издает рассерженный или испуганный кот. Среднее между шипением и мяуканьем. Он не умел выразить свой испуг как-то по-другому. Ему было всего шесть лет от роду, но он почти не разговаривал. Его лексикон состоял из четырех более-менее связных слов: дай, уд-ди (уйди, надо понимать), есть ням (в значении кушать) и пить. Все остальное было нечленораздельно, либо непонятно. Это все не потому, что он родился умственно неполноценным, а просто с ним никто не общался и он забыл все слова, которые успел выучить, когда была жива бабушка, которая хоть как-то с ним занималась. Он тогда был обычным маленьким мальчиком, бабушка звала его Алешенькой, он это помнил. Теперь его никак не звали. И он даже стал забывать свое имя. А когда пришли в дом, где он жил, чужие дяди и тети, и назвали его Алешей, он не сразу понял, что это обращаются к нему. Он издал свое шипение-мяуканье и в испуге спрятался за грязную занавеску. Она всегда была ему убежищем. Цепь туда дотягивалась, и он мог забиться в самый дальний угол и даже завернуться в эту вонючую тряпку-занавеску, что быстро и сделал.
Те, кто пришли в эту убогую квартиру, видели в жизни многое и всякое, но эта картина заставила даже их, видавших виды, ужаснуться. А женщина в милицейской форме и слез не сдержала, хотя статус обязывал ее оставаться сдержанной. Комната мальчика по имени Алеша никогда не проветривалась, и запах здесь стоял ужасающий, потому что мальчика держали на цепи, и свои естественные потребности ему приходилось оправлять здесь же, на расстоянии, которое отмерялось растянутой во всю длину цепью.
Цепью он был прикован к батарее. Спал он на брошенном на грязный пол матрасике, жестком и дурно пахнущем, ел из стоящей здесь же металлической миски.
- Господи Боже, - вырвалось у побледневшей представительницы закона.- Да у меня собака в лучших условиях живет!
Мальчик был в испуге, его била крупная дрожь. Он был худ, неимоверно грязен, с торчащими дыбом немытыми волосами и животным страхом в глазах. Его часто били, о чем свидетельствовали ссадины и синяки на его тщедушном тельце. Даже взрослые мужчины, не выдержав удручающего зрелища, вышли в коридор и нервно закурили.
И только мать, впрочем, нет, эту женщину нельзя называть этим святым словом, и только та, что его родила, не проявляла эмоций. Синюшное испитое лицо ничего не выражало. Она тупо смотрела на вошедших, на вопросы отвечала невпопад:
- Да, мой сын.… На цепи? Ну и что? Чтоб не лез, куда не надо. Грязь? Какая грязь? Пила? Сама ты. … Да пошли вы… все!
Мальчика освободили, он выл, брыкался и пытался укусить пытавшегося его одеть и взять на руки врача «Скорой». Наконец, его удалось успокоить. Он согрелся, укутанный в одеяло, проникся доверием к тем, кто приласкал его, прижимая к груди, и совсем обессиленный уснул на руках у большого доброго доктора.
Его увезли в больницу, ее – в изолятор временного содержания. Ей было всего тридцать, хотя можно было дать и пятьдесят и шестьдесят. Она была законченной алкоголичкой и не понимала, что пропила не только свою жизнь, но и своего сына. Его, конечно, теперь не бросят на произвол судьбы, но каким вырастет этот Маугли из городских джунглей, у которого родная мать отняла здоровье, детство, а может быть и будущее. Сможет ли Алеша стать нормальным человеком? На этот вопрос нет однозначного ответа…
Палыч.
Палыча знали все в доме. Палыч – это не отчество, это производная от фамилии Палычев. А звали его Семен Андреевичем. Но под таким именем никто не знал его, и если бы, например, вам понадобилось найти Палычева Семена Андреевича, долго бы пришлось искать, все бы говорили : не знаем такого.
Палыч был тихим алкоголиком. Трезвым его не видели никогда. Впрочем, он никогда никого не трогал. Музыку громко он не включал, друзей-алкашей к себе никогда не водил, собак-кошек не держал, со свалки всякую дрянь не тащил. Одним словом, жил себе да пил. Пил много и всегда был нетрезв. И с утра, и с вечера. Непонятно, как столько алкоголя в него вмещалось. Но особо пожаловаться было на него не за что. Мало ли чем занимаются люди за закрытой дверью своих квартир. Ну, а кому какое дело? Говорят, в прошлом он был очень даже большим человеком. Чуть ли не директором завода. А потом.… Ну, а потом, завод тю-тю, Палыча списали вместе с заводом и привет.… Сиди дома, пей горькую. Безобидным он был, Палыч.
Семья у него когда-то может и была, особо никто не вникал, а сейчас он жил один, на первом этаже трехэтажного деревянного дома барачного типа. Раньше, говорят, у него была совсем другая жилплощадь, в хорошем доме, в хорошем районе, но тогда он еще был Семеном Андреевичем, а не Палычем. Он никогда не говорил ни о прошлом, ни о будущем. Как получал пенсию, покупал всей дворовой детворе леденцы, а своей соседке трехлетней Верочке еще обязательно шоколадку и коробочку сока. Это он так их баловал, детвору-то. Ну, как умел, так и баловал. Был добрым, и водка не смогла этого изменить. Его никто не любил, но никто и не презирал или ненавидел.
Трудно сказать теперь, как все получилось в ту злополучную ночь. Элементарно, и от этого еще страшнее. Он уснул на своем одиноком диване, как всегда пьяный, то ли не погасил сигарету, то ли не затушил спичку, кто теперь знает. Сгорел ли он заживо, или сначала задохнулся в дыму, никто не узнал. Дом был старый и деревянный, огонь быстро распространился по перекрытиям, и дом вспыхнул, как спичка. Пожарные приехали оперативно, но дом уже полыхал, как огромный костер. И не их вина, что была глубокая ночь, люди спали и не сразу поняли, что стряслась большая-большая беда.
Пожарные сделали, что смогли. Тушили пламя, вытаскивали людей из огня. Помочь обитателям трех квартир первого этажа у них просто не было уже никакой возможности. Этаж был низкий, на окнах поэтому были решетки. И огонь сделал свое страшное дело очень быстро, еще до приезда пожарной команды. Соседи Палыча погибли вместе с ним в огне: и тетя Катя, и ее старенькая мама, и Анна Степановна, и Маргарита с трехлетней доченькой Верочкой.
Палыч никогда и никого не трогал, но в одну ночь загубил сразу пять жизней, в том числе малого ребенка. Пять жизней, не считая своей. Он был тихим алкоголиком….
…
Артемке очень хотелось кушать. Ну, очень-очень! Не как вчера, вчера еще можно было потерпеть, а вот сейчас уже не было никаких сил. Так хотелось, даже животик свело.
- Мама, - тихонько позвал он,- мама, я покушать хочу…- и робко выглянул из своего угла за занавеску.
Дядя Саша спал прямо за столом, уронив голову на руки. Рядом стояла пустая бутылка, и валялся упавший стакан. А мама спала на кровати.
- Мама, - опять позвал Артемка, но мама только всхрапнула, но не проснулась.
Мальчик осторожно вышел из своего угла, где он обычно тихонько сидел, когда взрослые пили. В свои неполные 6 лет, он прекрасно знал, жизнь уже научила, что в такие минуты лучше сидеть тихо и не высовываться. Подошел на цыпочках к столу. Он очень надеялся, что там осталось что-то съестное – он незаметно возьмет и назад, в спасительный угол. Зашевелилась на кровати мать.
- Мама, - обрадовался мальчик,- можно мне покушать что-нибудь…- голосочек его был тонок и жалок. - Пожалуйста, хоть хлебушка…
- Иди в ж…у, - ответила мать и опять захрапела.
Артем постоял некоторое время в нерешительности. У дяди Саши спросить покушать мальчик никогда бы не посмел. Он его очень боялся. Когда дядя Саша был трезвым, и то бывало, доставалось Артемке, а уж пьяному лучше под руку не попадаться.… А рука у дяди Саши была ох, какая тяжелая!
Артемка тихонько выскользнул в общий коридор – жили они в общежитии, и в это время на кухне обычно всегда кто-то находился. « Хоть бы тетя Галя была,- подумал Артем, шлепая босыми ногами по грязному полу,- она добрая, обязательно что-нибудь даст ».
На кухне очень вкусно пахло едой, но никого не было. Видимо, только что сготовили и ушли по своим комнатам. Артемка от обиды готов был заплакать, но сдержался, только потер грязным кулачком глаза. Вернулся домой.
« Они не услышат …- будто нашептывал ему кто-то.- Еда в холодильнике…»
Артемка сам себе сказал:
- Мама заругает, а дядя Саша отлупит.
«Да они спят, а ты тихонечко…- не унимался этот кто-то.- Там есть, наверное, колбаса!»
Мальчик сглотнул слюну.
« Не бойся, только тихо…»- опять подбодрил его шептун, и Артемка на цыпочках подошел к холодильнику. Открыл. Вздохнул облегченно: вот немного колбаски и баночка сметаны есть. Жалко хлеб дядя Саша с мамой съели весь, но можно и так, без хлеба. Мальчик взял с полки еду, но когда закрывал холодильник, нечаянно локтем задел стоящую в двери бутылку пива. Она была стеклянная, не пластиковая, и только бздынь-нь-нь… Осколочки на полу.
Артемка в ужасе замер. Проснулся дядя Саша.
- Ах, ты, сученок! – заорал он, схватил Артема за шиворот. – Ушлепок! Ты зачем сюда полез!
- Ку-ку-кушать хочу… - заикаясь, залепетал испуганный мальчишка. – Я нечаянно! – он дрожал в испуге.
Дядя Саша, ростом под два метра, с размаху влепил Артемке такую оплеуху, от которой у него пошел такой звон в голове, будто разом зазвенели сто или двести колокольчиков.
Я научу тебя, твою мать, как без спроса шариться по холодильникам! Да еще и пиво мое разбил, уродец!
Дядя Саша схватил свой здоровый ремень и принялся хлестать тщедушное тельце ребенка. Артемка тоненько заверещал, прискуливая и подвывая, как щенок.
Проснулась мать.
- Ты че? Охренел? – она таращила глаза, еще толком не проснувшись.- Чего орете?
- Этот твой недоносок пиво разбил, твареныш! Засеку! – он стегал толстенным ремнем, не разбирая. Тяжелая бляха выбила Артемке два передних зубика. Он закричал отчаянно.
- Заткнись! – рассвирипел еще больше дядя Саша.- Заткнись, запорю! Будешь, будешь еще! – нещадно лупцевал мальца, со всей мужицкой пьяной дури.
Артемка сплошь покрылся малиновыми рубцами, по лицу бежала кровь. Он захлебывался этой кровью, и уже не кричал, а только тоненько выл: «Не бу-у-уду, не бу-у-уду, не на-аа-адо…»
Мамаша даже не встала. Повернулась на другой бок, только сказала:
- Да ладно тебе, хватит…
Дядя Саша еще несколько раз хлобыстнул Артемку, потом раздраженно отшвырнул ремень, со всего маху ногой дал мальчику сильнейшего пинка, отчего тот отлетел в свой угол, ударившись головой.
- Сиди, сученок, и не вылазь, прибью! А ты че лежишь, корова, давай иди за пивом, твой урод разбил!
Артемка от боли отключился. Он был где-то на берегу какой-то речки, там росли какие-то цветы, и женщина, не мама, а другая, улыбчивая и добрая, седая вся, в белом фартуке всё тянула к нему руки: « Тёмушка, родной внучек, потерпи, хороший мой, потерпи!»
У мальчика был разрыв селезенки, сломано четыре ребра, нос и было сильное сотрясение мозга. Если бы немедленно была оказана помощь, если бы вызвали скорую, может быть его сумели бы спасти.
Артемка тихо умирал на матрасике в своем углу, истекая кровью. Мама и дядя Саша за занавеской пили пиво, потом водку, потом опять пиво.
Ребенок не плакал, не стонал. Лежал молча. Ни о чем не думал. Только бабушка его звала: «Тема, Тёмушка, родной!» Он ее слышал, но и ей не отвечал. Даже уже не чувствовал боли. Маленькое тщедушное тельце в кровавых подтеках и рубцах на маленьком матрасике в углу комнаты… Он умер на рассвете.
Мать увидела, что Артемка не двигается и не дышит, уже ближе к обеду.
- Ни х… себе! Да ты ж его прибил!- заорала было она, да прикусила язык. – Твою мать…. Чего делать то?
Заплакала? Да о чем вы? Водка. На столе – колбаса, огурцы.
- Ну, че? Помянем? - дядя Саша пьет с матерью убитого им мальчика.
- Помянем…- пьет мама Артемки.- Че делать-то?
Эти двое уложили тело ребенка в мешок. И ночью унесли вдоль по железнодорожной насыпи и там закопали в лесопосадке, под каким-то деревом. Как собаку. Родного сына.
На утро мать отправилась в милицию. Написала заявление о пропаже сына. Даже слезу в отделении пустила: « Найдите родную кровиночку, ох, места себе не нахожу! Верните сына, помогите! Пропал ребенок! Пропал, сердешный!»
Завертелся маховик следствия. Пропажа ребенка не шутка! Всю милицию на уши поставили. Внимание! Розыск! Внимание! Кто видел, кто знает?! Каждый день, как на работу, «убитая горем» мамаша ходила в горотдел УВД. «Ну, что? Есть ли какие новости? Нет? Ах, горе-то какое!»
Новости поступили через две недели. Прошел сильный дождь. Видно, не так глубоко, как надо, прикопала сыночка мама с сожителем. Размыло землю, собаки нашли мешок, видно, по запаху, стали раскапывать дальше, хорошо еще растащить не успели, кто-то увидел, вызвали милицию…
Маме Артемки почему-то реального срока не дали. Два года
условно, по статье за неоказание помощи. Дяде Саше дали пять лет. Она его ждет, ездит на свиданки, привозит пирожки с капустой, палки колбасы, сигареты и чай.
Могилка Артемки не утопает в цветах, она заросла густым бурьяном. У нее нет ни оградки, ни креста, а только столбик и тронутая ржавчиной табличка.
Черные люди.
Димыч был не очень старым еще, но так как являлся солидным «алконавтом», это добавляло ему сразу десяток лет. Стаж «пития»
он толком и не знал. Пил много, пил давно, правда, особо никому не докучал, то есть пьяных драк и дебошей не устраивал. Пил что называется « в одного», пил и в компаниях. «Двушку» свою он давно сменял и пропил, и теперь обитал в такой же запущенной, как и сам, комнатухе на двух хозяев на первом этаже панельной пятиэтажки старой постройки. Второй хозяин в квартире не жил, лишь держал в своей закрытой комнате вещи, и появлялся крайне редко и не особо трезвый. Так что Димыч, по своим меркам, жил вполне роскошно себе. Не клят, не мят, и нос в табаке. Комнатуха его в округе была знаменита. Все окрестные выпивохи частенько «зависали» у Димыча. Тот пускал всех без разбору, абы было с кем опрокинуть очередную рюмаху, был не жаден, если был при деньгах, поил и кормил всяк входящего сюда. Уговор был один – не драться. Стычки, конечно, бывали, но редко. Выяснять отношения предпочитали на пустыре, за домом, хотя, разумеется, всякое бывало: то закусь не поделят, то «флакон», а то и бабу. Прекрасный пол к Димычу наведывался тоже не редко. Анекдот про два «тройных» одеколона и одну «гвоздику», так как с нами будет дама – это про Димыча и его компанию.
Димыч, даже когда в « дрыбадан» был, все одно баб жалел.
« Баба…у нее душа нежная, как цветок…. Че ржете? Эх, вы, тупорылые…»- обычно говорил он, если кто наезжал на слабый пол. Впрочем, слабый пол вполне мог за себя и сам постоять. Особенно после пары «флаконов», только вот с визгом и выдиранием волос, но это так, мелочи…
…Юлька пришла ближе к вечеру.
- Димыч, есть? – спросила с порога.
- Для тебя найдем – буркнул Димыч, - проходь…
Юлька замешкалась у дверей.
-Да я это, тут Катюха со мной. Куда бы ее?
Димыч уже был в такой кондиции, что встать с табуретки было для него проблематично.
- Какая еще Катюха?
- Да, дочка, - Юлька протопала на кухню, где сидел Димыч.
На руках у нее спала маленькая девочка, совсем кроха, месяцев 8-9.
- Во… Твоя че ли? – удивился Димыч. – Да вон на диван положь…
- Моя, - Юлька то ли гордо сказала, то ли злобно, не поймешь, уже «бухая» была.
- А жрать есть? – спросила, когда отнесла дочь в комнату.
- Да ищи, было… - Димыч уже налил по стакану.- Будем… давай…
Выпили. Закусить не нашлось, кроме горбухи хлеба.
- Ладно, сойдет… Наливай…- Юлька занюхала тыльной стороной ладони. – Ух, собака страшная, злая какая!
Выпили. Димыч достал заначку. После того, как с трудом поднялся, сумел найти для Юльки даже мятную карамельку.
- Держи, мать, будем…
- Будем…- Юлька еще маханула стакан. – Спасибо, Димыч, ты – настоящий мужик. Ну, я это, пошла…
- Давай, на посошок…
Они выпили, Юлька шатаясь пошла к выходу. Димыч не знал, сколько ей лет. 20? 30? А кто ее знает… Красивая деваха… Ушла. Димыч стал допивать початую поллитру. Хучь бы сон сморил скорее! Дотелепался еле-еле и так и рухнул на койку. Чуть не попал. Свалился на пол. Ниче, тоже хорошо! Лишь бы не пришли. Кто? Да эти, черные. Они повадились к Димычу ходить. Недавно начали, придут и душу рвут. Прямо всю выворачивают. Страшно Димычу. А они смеются. Ты, - говорят, - наш, никуда не денешься! Кровь твою выпьем, на куски тебя порежем, жилы все из тебя вытянем… Медленно будем тянуть… Кто они, эти черные, Димыч не знал, но боялся их страшно. Никому про них не рассказывал. Ни единому человеку. Тут главное было уснуть, они приходят, будят, а он не просыпается. Так они и уходят ни с чем. Только грозятся опять прийти. Димыч уснул, и не слышал, как они пришли. А потом проснулся. Смотрит, уже стоят у дивана.
- Опять спит, - один говорит, старший видно, глаза горят красным огнем. Димыч замер, не шевелится.
- Ничего, - говорит другой, как боров здоровый, лицо все черное, и на патлатой башке видит Димыч отчетливо рога. « Батюшки!- обомлел, мелкая дрожь его забила, похолодел весь – бесы, как есть бесы! А говорят, нет ничего такого, а это тогда кто? – старается не шелохнуться Димыч, не шерохнуться!
- Вставай, чего лежишь? – наклонился один над ним, - поднимайся, с нами пойдешь… - и тащит, тащит Димыча окаянная нелюдь!
Упирается Димыч, орет нечеловечески, а те схватили, будто в тиски, тащат!
Барахтается Димыч, борется, но не совладать, много их, черные все, сильные! Хохочут страшно. Зашлось сердце у Димыча, сейчас остановится. « Вот и смерть моя», - пронеслось в голове. Потащили уже через порог, да зацепился Димыч случайно за что-то, так и затрепетало радостно сердечко, обрадовалось – топор. Он, с тех пор, как стали эти черные приходить, положил у порога топор. « Не дамся, окаянные! – орет Димыч, и давай рубать нечисть. А нечисть-то смертная оказалась. Только ошметочки и полетели. Упал тот, с рогами, на диван, визгом младенческим зашелся, бьется, бьется, а Димыч хряк…хряк…хряк…Так и полетела голова. Как кочан. Утомился Димыч, с ног свалился. Исчезло наваждение. Метнулись черные тени прочь. Победил сегодня Димыч. Вздохнул успокоенный, да так и уснул в обнимку с топором. А на нем кровь нечисти. Черная, липкая, колдовская. Ему бы стереть, смыть, а морок навалился, глаза Димычу закрыл, он так в сон и провалился.
Проснулся от нечеловеческого вопля. С трудом продрал опухшие веки. На пороге комнаты стояла Юлька, с отекшим серым лицом и заполошно орала, срываясь на визг.
Обомлел Димыч, обведя взглядом комнату. Стена у дивана была вся заляпана кровью. На диване лежало нечто окровавленное. До Димыча и не дошло сразу, что это искромсанное тело девочки. Прямо у его ног лежала окровавленная головка ребенка. Он хрипло зашелся не то в плаче, не то в смехе, не то в крике, с трудом можно было только разобрать: « Демоны! Черти….Это черти!»
С глухим стуком упал на пол топор, выскользнув из рук Димыча. Визжала, не переставая, Юлька…
