Глава IX. Знамя полка.
Наши с Ваней походы за продовольствием ещё продолжались какое-то время. Народ громил то, что ещё оставалось не уничтоженным: магазины, склады и прочее. Однажды нам удалось добыть полведра повидла, но добывать продукты с каждым днём становилось всё труднее. К тому же появился приказ о расстреле мародёров. Он гласил: « Лиц, занимающихся мародёрством и грабежами, расстреливать на месте, без суда и следствия». Таким образом, поиски еды стали теперь преступлением, мародёрством. Хотя какое это мародёрство? Мы просто всё время хотели есть. Выполнялся ли этот приказ? Мы слышали, что выполнялся.
Я знал, мы ведь это изучали, что 30 августа Городской комитет обороны вынес постановление о снабжении Сталинграда продуктами, что были утверждены пункты снабжения и питания жителей города, а к 31 августа эти пункты были открыты: в Ерманском районе – три, в Ворошиловском и Дзержинском - по два. Но где они располагались? Это мы не изучали, а в городе, уже разрушенном, но не перестающем подвергаться бомбежкам, никаких средств массовой информации не было! Выпускали газету « Сталинградская правда» (она и извещала об этом), но её тираж был всего 500 экземпляров, и где мы могли видеть эту газету?! Как же мы могли к этим пунктам добраться?
… Горели разбомблённые консервный завод и элеватор. Мы приносили оттуда консервы, оплавленные головки сахара и зерно. Однажды повезло: принесли ящик консервов сельди в масле. Зерно замачивали на ночь, потом размалывали, и пекли оладьи на масле из рыбных консервов...
Убитых осколками лошадей люди разрезали на мясо и моментально растаскивали, не оставалось даже костей. Однажды и нам удалось принести три куска мяса убитой снарядом лошади и небольшой котелок крови, которую потом жарили на сковороде и ели…
Чувства меня терзали разные. Я прекрасно понимал, что совершенно ничего не могу изменить, и чтобы я ни делал, война будет длиться ровно столько, сколько она длилась, и погибнет людей столько, сколько погибло. Но ведь эта страшная цифра потерь так и не названа окончательно, и, наверное, не будет названа никогда. И поэтому надо, надо было ну хоть что-нибудь сделать, чтобы как можно меньше погибало наших солдат. В силу своих возможностей конечно. Я клял себя, что не очень хорошо изучал диспозицию немецких войск, когда мы изучали Сталинградскую битву, я мысленно обзывал себя и кретином и идиотом, потому что такому важному вопросу: когда и где прорывались вражеские части и какой численностью, вообще не уделял никакого внимания! Ах, как пригодились бы сейчас эти мои знания! Что-то конечно всплывало в памяти, но так, обрывки…
Эх, знать бы, как говорится, где упасть, так соломки бы постелить…
И относительно меня совершенно ничего определённого сказать было нельзя. Умру я через минуту, час, день, а может вместе с моим дедом, маминым отцом, а нынче просто классным пацаном Борькой Громовым, моим другом, Борьшей, как его смешно называл Ваня, дойду до Берлина и напишу размашисто на рейхстаге, рядом с его надписью, «Алексей Белкин. Камышин!» А может сегодня усталый, свалюсь, будто куль с картошкой, где-то в уголочке блиндажа или глубокого окопчика и усну в одну минуту, совершенно не слыша окружающего грохота пушек и разрывов мин и снарядов, а утром проснусь, как ни в чем ни бывало, в нашей палатке, в лагере и ничегошеньки не буду помнить о происшедшем! Что ждёт меня, я не знал, и поэтому жил буквально не то, что одним днём, а одной минутой. Сначала это было тяжело, а потом я привык.
… Разведданные, конечно, были чрезвычайно нужны. Связь часто просто отсутствовала. Иногда было невозможно понять, где наши, а где уже немцы. Мы с Борькой решили сделать отчаянную вылазку. Разумеется, тайком. Всё равно все наши попытки выпроситься в разведку заканчивались ничем. Конечно, кашу тоже должен был кто-то бойцам носить, но ведь мы-то твёрдо решили быть разведчиками! (Дед-то, между прочим, стал разведчиком и сыном полка 5-й Ударной армии зимой 1943-го.… А вот я… Ничего не ясно со мной. Я не мог ждать 43-го года, я вообще не мог ждать, ведь я не знал, сколько мне осталось и что меня ждёт, ведь я выпал из реального времени!)
Итак, как стемнело, мы покинули расположение полка и направились на разведку. Что хотели разведать? Да мы и сами не совсем чётко представляли себе свою боевую задачу. В мечтах мы видели (ну, вернее, большей частью я, ведь в памяти моей то и дело всплывали лучшие картины о войне, виденные мной) как берём «языка», да не какого-нибудь, а важную «штабную птицу», толстого фрица высокого чина, в очёчках, с пухлым портфелем под мышкой. То грезилось нам, что мы врываемся в немецкий штаб, они, не ожидая нападения, в панике и суматохе мечутся, крича дикими голосами, а мы, расстреляв в упор горстку этих недоумков, хватаем со стола карты и важные документы и бежим скорее к своим. Немцы, конечно, организуют погоню, а мы, разумеется, оторвёмся, и целые и невредимые принесём важные сведения к нашим. Сам Рутковский пожмёт нам руки и скажет, что обо всём доложит в штаб армии, и уж конечно, с сегодняшнего дня мы- настоящие разведчики! Долго препирались- брать автоматы или не брать. Решили всё-таки взять. Без оружия, в своей штатской одежонке, при встрече с немцами, у нас всё-таки был шанс «закосить» под местных, а с автоматом нас, я думаю, сразу бы застрелили. Но без автомата мы чувствовали себя беспомощными. Решили всё же взять, ну не собирались мы попадаться немцам. Не собирались и всё тут!
… Менее чем через час мы подошли к какому-то то ли хуторку, то ли посёлку, в котором до прихода немцев насчитывалось едва ли два десятка домов. После же бомбёжек и ожесточённых боёв, при которых этот хуторок не раз и не два переходил из рук в руки, целых домов осталось всего четыре. Мы, озираясь и вздрагивая от малейшего шороха, прокрались к неказистому крайнему домику. Домишко уцелел, наверное, просто чудом. Всё вокруг было изрыто воронками. Мы несмело поскребли в дверь, припрятав за углом автомат. Тишина. Постучали смелее. И хотя ждали, что кто-то может открыть, когда дверь со скрипом открылась, всё же вздрогнули. Перед нами стояла бабулька, маленькая, сухонькая. Глянула неприветливо.
- Чего надо?- оглядев нас с головы до ног, спросила строго.
- Бабушка, поесть бы чего…- жалобно сказал Борька со слезой в голосе.- Третьи сутки не емши…
Бабуся нисколько не сжалилась, а хотела закрыть дверь, но я подставил ногу.
- А ну, не балуй!- сердито буркнула неприветливая хозяйка.- Убери ногу-то, окаянный!
- Ну, бабулечка, не ругайся…- примирительно сказал я.- Нет, так нет, мы же не в обиде.… А немцы-то где?
- Немцы?- бабуся смерила нас с Борькой взглядом.- А на што вам енти ироды сдались?
- Разведчики мы, бабуся,- гордо приосанился Борька,- ясно вам? Сведения о противнике собираем…
Я незаметно толкнул его в бок, но Борька будто и не заметил.
- Нас послали на важное задание, так что скажите, где немцы-то?
- Ох, разведчики, разтудыть вашу мать! А ну-тка, брысь отседова!- она повысила голос.- Марш отсель, говорю!
- Зря вы так, бабуля! – я убрал ногу.- Мы же, правда, в разведке…
Бабка сердито хлопнула дверью, мы немного потоптались на пороге, потом присели на скособочившемся крыльце.
- Вот грымза старая!- недовольно бормотал Борька.- Ну трудно сказать что ли? Да и пожрать, правда, охота…
Я протянул ему завалявшийся в кармане небольшой сухарик.
-На, погрызи, ладно, придется к другому дому идти, может там повезёт больше…
- Если там вообще кто-нибудь есть…
- Ну да… Легенда та же: ходим, собираем то, что осталось на огородах, чтобы прокормиться. Родные погибли. Мы - братья.… На фига ты стал ей про разведку-то говорить, договорились же: ни слова об этом!
- Ну, не знаю, вылетело как-то…- оправдывался Борька виновато.
- Ладно, догрызай сухарь, да пошли…
Мы уже почти завернули за угол дома, как вдруг дверь снова скрипнула.
- Эй, где вы там, мОлодежь?- это была та же бабка, и ударение она сделала на первый слог: МОлодежь.
- Тут мы,- отозвался я, не скрывая любопытства: чего это бабуся вдруг передумала?
- Подойдите-ка сюды…- она махнула нам, при этом внимательно посмотрев по сторонам.- Да живее, чего рты-то раззявили, идите живо в хату…
Она потопталась ещё на крыльце, ожидая нас. Мы не стали заставлять повторять дважды, а мигом взлетели на крыльцо, а потом юркнули в открытую для нас дверь. Бабуся заперла её за нами на крючок. Ещё раз хмуро нас оглядела, потом подобие улыбки всё же скользнуло по её тонким губам:
- Проходьте, проходьте, разведчики, ядрёна вошь…- но голос стал всё же добрее,- не стойте столбом-то…
Мы прошли в комнатку. Стёкол в доме не было, все повылетали при бомбёжке. Бабуля старательно завесила оконца какими-то толстыми кусками ткани. В комнатке, кроме стола, сундука и покосившегося буфета, без стёкол и без посуды, ничего не было. Да, ещё печка! Небольшая русская печка.
- Сидайте туточки,- она указала на сундук.- А я чичас…
Она быстро достала из печки небольшой закопчённый чугунок и вывалила его содержимое на стол. Это были четыре картошины.
- Берите вот,- бабуся засуетилась,- вот туть ещё трохи хлебушка было!..
- Не надо, не надо, что вы!- остановил я её,- нам и картошки хватит! Спасибо вам!
Борька взял со стола две картофелины, сунул в свою торбочку (там у нас уже был небольшой кочанчик капусты, который мы нашли на одном из огородов), потом хотел взять и остальные, но передумал.
- Бабуль, вы нам лучше скажите, где немцы?
- Немцы?- бабуля сплюнула.- Хай бы вони посдыхали усе! Нет их тут, наезжають откуда-то, часто наезжають, а туточки нема. Так вони ж разорили тут усё…- завздыхала она,- ведь всё порушили!.. Ироды окаянные!
Я сглотнул комок, который подступил у меня к горлу, когда я увидел, как по её дряблым, морщинистым щекам потекли слёзы.
- А творили, творили-то что!.. В колодезь, наш, с водичкою чистою, родниковою, солдатиков наших-то, сынков… Усех туды…- голос её прерывался от волнения,- некоторые были ешо живые… Девчушечку, вот таку молоденьку, як ты, медичка она была, чи шо,- она покачала головой,- похабили, похабили, а потом тож… у колодезь… Ироды!..
Помолчали. Мы - опустив головы, бабуля - утирая слёзы уголком своего старенького платка.
- Ой,- всплеснула бабуля руками,- кто ж из вас главный-то?
- Да нет у нас главных, бабуль, а что?
- Это як это ж нет?- удивилась бабуля.- Должон старшой быть, должон!- добавила она строго.
- Ну, мы оба… главные…
- Ох,- вздохнула она,- ну идемте ж тогда усе…- она пошла в небольшие сенцы, отодвинула лежащий полосатый вязаный коврик. Мы увидели квадрат подпола, а бабуля взялась за кольцо. Я вызвался ей помочь.
- Вот они, сынку, как велел…- сказала она, наклоняясь над ямой.
- Пусть спускаются,- раздался из погреба мужской голос.
Мы переглянулись.
- Ну, чего застыли? Спускайтеся…- сказала бабуля.- Да не сверните шею-то…- напутствовала она нас, когда мы уже, один за другим, нырнули в чёрную яму погреба.
Впрочем, небольшой источник света в погребе был. Недогоревший свечной огарок. При его тусклом мерцании, мы увидели лежащего в углу довольно просторного погреба, на деревянном небольшом топчанчике, небритого черноволосого мужчину с резкими чертами лица. Он приподнялся на локте, видимо желая нас получше рассмотреть. Был он в полинялой, но чистой солдатской гимнастёрке, ноги его были прикрыты шинелью, но видимо, он был ранен, потому что мы увидели, что обе ноги его в бурых бинтах и тряпицах.
- Кто такие?- спросил он довольно строго.
- А вы кто такой?- спросил и я.
- Отвечайте на вопрос, откуда вы?
- От верблюда!- хотел было я сказать, уж больно не понравился мне дядька, но сказал помягче:- Откуда надо, с чего бы это мы должны вам докладывать, кто мы и откуда?
- Ходим вот, еду ищем,- добавил Борька и для убедительности потряс своей торбой. Видно ему дядька тоже показался подозрительным.
Мужчина помолчал, потом, после короткого раздумья, сказал:
- Да я понимаю всё, хлопчики, но вы меня тоже поймите! Немцы кругом!
- Не кругом…- сказал я. – Откуда мы пришли, там ещё фрицев сдерживают…
- Откуда ж вы пришли?- глаза его заблестели, он оживился.
- С Дар-горы…- осторожничал я, да по-другому и нельзя было.
Мужчина присвистнул.
- Комсомольцы?- опять спросил он.
- Нет,- совершенно правдиво сказали мы. – А вы что, ранены?- в свою очередь поинтересовался я.
- Да вот,- он вздохнул.- То-то и оно, что ранен! Не могу я, хлопчики, идти, ноги у меня перебиты, а идти ох, как нужно! Мне тут хозяйка, что спасла меня, спрятала от фрицев здесь, в своём погребе, сказала, что вы будто назвались разведчиками…
Мы опять переглянулись.
- Назвались,- коротко сказал Борька.
Мужчина явно хотел нам что-то сказать, но мялся, видимо, никак не мог решиться.
- Да, это так,- сказал и я.- Мы действительно пришли разузнать, где немцы, может и ещё что-то важное…
- Хлопчики,- он опять помедлил, потом, видно, всё же решился.- Подойдите-ка ближе…
Мы недоумённо переглянулись, но приблизились. И тут он поднял свою гимнастёрку. У нас, как говорится, «отвисла челюсть». Вокруг его торса была обёрнута кумачовая материя.
- Ребятки, знамя это… Знамя полка.… Нельзя ему тут быть, не ровен час, фрицы обнаружат меня, не должно знамя к врагу поганому попасть… - он опустил голову.- Я-то…- он красноречиво посмотрел на лежащую рядом с ним гранату,- а знамя.…Пока знамя полка живо, живёт и полк, даже если в нём не осталось ни одного человека, но есть знамя, значит, есть такая боевая единица! А людей… людей новых наберут.. Надо вынести его к своим, хлопчики! Вот так-то…
Мы ошарашено молчали.
Вы знаете, как плачут города?
В пустых глазницах окон слёз не разглядеть,
Они безмолвно плачут, но всегда,
Им тоже очень страшно умереть…
Они, дымясь руинами домов,
Тихонько стонут, а нам кажется, то- ветер…
Они кричат, но мы не слышим слов,
Таких простых на этом белом свете.
Ползёт слезинка по чудом уцелевшему стеклу,
В последнем вздохе оседая, что-то вскрикнет балка…
Погонит ветерок по бывшей улице золу,
Домишко тут сгорел дотла, и тополёк.… Так жалко…
Печальный пепел, будто серый снег,
И чёрный город плачет догорая,
Роняя слёзы, будто человек,
Прощает нам грехи все, умирая…
Балкончик, как мальчишка озорной,
Из-за угла бесстрашно наблюдает,
Он рад: прошли снаряды стороной,
Он собственной судьбы ещё не знает.
Застывшие руины… Эти стены
В последний миг свой отчаянно плакали
И будто кровью, из осколком вскрытой вены,
Эти слёзы расплавленной краской капали…
Вы знаете, как плачут города?...
Глава X. Овраг Долгий.
История эта имела для нас с Борисом много последствий. Разных и важных. Вернуться к зенитчикам Рутковского нам было не суждено. Пока мы были в «разведке», справа и слева от Дар-горы немцы крупными силами пошли в наступление, КП и штаб оказались под угрозой окружения. Было приказано передислоцироваться. Полк оставил старые позиции. И когда мы, возвращаясь к своим, надеялись выйти на ставшую родной пятую батарею, то чуть было не попали прямо к немцам, от которых так тщательно берегли раненого сержанта Морозова ( так он нам представился) с его бесценным грузом. Спасло нас то, что мы, соблюдая осторожность, передвигались как бы «челноком». Сначала я или Борька шли вперёд разведать дорогу, потом, если всё было в порядке, разведывающий возвращался, и мы вместе тащили Морозова на импровизированных носилках до безопасного места, а потом всё начиналось сначала: разведка, возвращение, переноска. Спасибо бабуле, помогла она нам здорово, когда мастерили для сержанта что-то похожее на носилки, чтобы удобнее было его тащить. Потом проводила нас до дороги и перекрестила напоследок.
- Спасибо, мать,- негромко сказал ей Морозов на прощанье.- Сколько жить буду, тебя не забуду…
Старая женщина вздохнула:
- Живи, сынку, живи долго, да бейте проклятых гадов ентих, шоб пух и перья зараз з них летели! Бейте, сынки… Мабудь и мои сыночки тож не дають гаду проклятущему роздыху… Мабудь…- вновь повторила она, еще раз перекрестила нас и пошла обратно к своему покосившемуся, чудом уцелевшему домику…
… Когда мы наткнулись на немцев, как раз я шёл впереди нашего маленького отряда на разведку. Я так и замер, как вкопанный, хотел быстро юркнуть под защиту развалин какого-то строения, но не успел, они меня тоже заметили. Три упитанных фрица, усмехаясь, оглядывали меня с головы до ног. Один, что повыше, наставил на меня автомат. Я был без оружия, автоматы остались у Борьки и Морозова, у меня в кармане только Морозовская «лимонка» на всякий « пожарный случай». Этот « пожарный случай» настал прямо сейчас, но фриц скомандовал: « Хенде Хох! Ком цу мир!»- я послушно пошёл к ним. Сердце в груди готово было выпрыгнуть наружу. У меня сразу взмокли ладони, а ноги будто разучились ходить. Я в уме уже просчитывал, сколько мне ещё сделать к ним шагов, а потом быстро выхватить гранату и бросить. Время будто стало замедляться. Мне показалось, что оно вовсе остановилось. Сколько мне осталось? 10, 8…6 секунд? Каждый удар моего сердца отдавался у меня в голове; «Вот и всё!»- промелькнула у меня мысль, и я уже скомандовал себе: « Давай, пора!»- и взялся за чеку.
И в этот момент сухой треск автомата ударил по ушам. Два фрица сразу сложились пополам и завалились - один на левый бок, другой - на правый, а третий успел упасть и даже ответить очередью на неожиданную стрельбу, зато мне это всё дало шанс. Я, как угорелый, метнулся за спасительные развалины и уже из-за угла бросил свою «лимонку» в уцелевшего немца, прицельно и грамотно. На «пятерку», как сказал бы Андрей Юрьевич. Нашими спасителями оказались трое разведчиков. Они вывели нас в расположение своего полка, а Морозовым сразу занялся санитар, приземистый пожилой дядька. Его понесли куда-то на носилках, он ещё крикнул нам, что обязательно нас потом разыщет, а следом за ним побежали два офицера. Видимо, он сказал про знамя.
Мы же с Борьшей снова оказались в «свободном плаванье». Почти непрерывные бомбежки продолжались ещё с неделю. Дня два-три они были ещё частыми и сильными, но уже не такими массированными. От города и так остались одни лишь руины. Мы уже не думали, что встретим Ваню, но встретили, и радость наша была неописуема. Правда радость омрачилась, когда Ваня сказал, что дом их сгорел. Спасти не удалось даже содержимое погреба. Мы опять предложили Ваньше остаться с нами, но он снова покачал своей белобрысой головой.
- Маме совсем туго. Её контузило сильно. Говорит плохо, иногда теряет сознание. Куда она без меня? Мы, как и все уцелевшие из нашей округи, перекочевали в овраг. Если ещё будет судьба свидеться, знайте, в районе Невской улицы есть длинный и глубокий овраг, с крутыми и обрывистыми откосами, он уходит к речке Пионерке, его ещё называют овраг Долгий. Вот мы там и вырыли себе на западном склоне пещеру. Может лучше вы со мной, а?- с надеждой в голосе сказал Ваня.
Мы переглянулись с Борькой, на этот момент это было, наверное, самое лучшее.
С этого времени начался наш «пещерный» образ жизни. В это трудно поверить, но в этом овраге, практически на передовой, мы и жили, и не мы одни.
… Ранним утром 13 сентября мы увидели много немецких самолётов, летящих на город. Их было гораздо больше, чем в предыдущие дни. Началась сильная бомбёжка целей, находящихся почти сразу за нашим оврагом. Бомбардировщики крушили вокзал, бомбили цели и слева, и справа от него и от нас. Особенно свирепствовали пикирующие «Юнкерсы». А затем начался сильнейший артобстрел. Слева, если смотреть из оврага на вокзал, и был Мамаев курган. Оказывается, тогда его название мало было кому известно: бугор и бугор! Эта высота была даже ниже расположения Двинской улицы, и мы находились хоть и выше, но на пологом месте. Этот бугор, как его тогда называли, был с довольно крутыми откосами, и хотя он был высотой всего в 102 метра, но с него открывался обзор во все стороны. Вот она, главная высота страны…В моем сознании я никак не мог ее воспринять как Мамаев курган. Я же видел его другим в своей прошлой жизни. Где ты, моя прошлая жизнь? Была ли? Теперь мне даже не снятся сны…
В этот день мы почувствовали «горячее дыхание» фашистов совсем недалеко от нашего оврага. Весь день мы уже не уходили далеко от своих нор, окрестность которых крушила артиллерия, как с немецкой, так и с нашей стороны. Почти над нашими головами советские истребители сражались с немецкими самолётами, пытаясь не дать им бомбить Мамаев курган. Но слишком часто немецкие «Мессершмитты» сбивали наших «Ястребков», вызывая нашу мальчишескую ярость и даже слёзы. Всё же иногда мы торжествовали - когда видели дымящийся немецкий самолёт, и особенно остроносый «Мессер». Такое с «Мессерами» случалось намного реже, и мы не могли понять, почему наши сбивают так мало немецких истребителей? Мы видели, что скорость «Мессершмиттов» была намного больше скорости наших, но наши были более увёртливыми! И вообще, мы верили, что наши самолёты и летчики, лучшие в мире,- просто наших меньше! И я не знаю, чтобы я сделал с тем, кто сейчас мне сказал бы что-то другое!
В три часа ночи 14 сентября наши «катюши» дали залп по немцам, и тут же загрохотала артиллерия и с правого, и с левого берега. Наши войска нанесли контрудар от Мамаева кургана, атакуя севернее бахчей и начала оврага Долгий, но уже с рассветом огромные массы «Юнкерсов» и «Мессершмиттов», бомбя и штурмуя наши части, прижали их к земле и остановили около полудня. «Фрицы» полезли напролом и ворвались в центральную часть города. Участок вокзала Сталинград I находился на ровном месте, прямо ведущем к центру города, к Волге, к переправам. Мамаев же курган находится севернее центра города, и его склоны представляли определённые трудности для быстрого передвижения. Немцы захватили вершину Мамаева кургана, но затем были выбиты, и в течение одного этого дня вершина Кургана и отдельные его склоны переходили из рук в руки многократно. С этого дня и позже на вопрос, кто чем владеет в данный момент, давала немецкая авиация: если она бомбила вершину Кургана, значит, она была наша, а если не бомбила - немецкая.
Главным же направлением немцы явно считали вокзал Сталинград I, и продвигались по обе стороны нашего оврага,- другого пути от Разгуляевки не было.
В квартале южнее нашей пещеры, на Невской улице, идущей прямо к вокзалу, был деревянный пешеходный мост через овраг,- но был ли он цел? Если и был, то он был не для танков. Так что танки прошли к вокзалу восточнее нашего оврага - прямо по улице, где жил Ваня с мамой до начала боёв, по пепелищам его дома и соседних домов. Часть, возможно, прошла где-то западнее и южнее - там были мосты, по которым раньше ходили трамваи. Центральный вокзал тоже был захвачен и только в последующие несколько часов переходил из рук в руки несколько раз. Ожесточённые, доходящие до рукопашных схваток, уличные бои шли уже буквально по всему городу. У меня было такое ощущение, что сердце моё превратилось в маленький комочек, я как будто не ощущал его биения. И будто чувств никаких не осталось. Умерли.
Первых немцев, которых мы увидели в этот день, было двое. Они медленно шли по дну оврага, озираясь по сторонам, зажатые с обеих сторон крутыми откосами с множеством пещер, откуда их встречали недружелюбные взгляды их обитателей. Один из немцев был солдат без каски - длинный и рыжий. Он всё время поводил своим автоматом, готовый стрелять в любой момент. По одному его виду я чётко решил, что его зовут только Ганс или Фриц. Другой был низкий и плотный, как бульдог. Этот был в каске и с большим пистолетом. Я решил, что он наверняка унтер, а зовут его Отто. Немцы не выстрелили ни разу: это, наверное, были разведчики, выяснявшие, не находятся ли в этом глубоком овраге наши солдаты, которые могли бы ударить в тыл прорвавшимся к вокзалу частям. Но наших солдат в овраге не было, и, пройдя мимо нас, немцы молча поднялись наверх по восточному склону оврага. Остальные немцы прошли, как я думаю, поверху, но вылезать из своей пещеры и оврага, чтобы понаблюдать, что творится наверху, ни у кого желания не было,- даже у нас с Борькой.
15-16 сентября наши войска нанесли серьёзный контрудар и сумели очистить Набережную и центр города от отдельных групп немецких автоматчиков, просочившихся к Волге, и даже гвоздильный завод рядом с центральным вокзалом, сам вокзал и Мамаев курган, но отбить у противника большой массив кварталов за железной дорогой им не удалось. У врага остались в том числе и наш овраг и мы. Вокзал и вершина Мамаева кургана и отдельные его склоны продолжали снова и снова переходить из рук в руки: так, до 21 сентября вокзал переходил из рук в руки пятнадцать раз. В последний раз от оборонявшего вокзал нашего батальона осталось всего несколько человек, которые выбрались из окружения и некоторое время держались в подвале за гвоздильным заводом. Уходить далеко от оврага стало совсем опасно. Так в один из дней я шёл по тропинке склона за водой. Вдруг впереди меня на крутом откосе оврага, на уровне моей головы, со свистом взметнулись несколько фонтанчиков земли. Я инстинктивно повернул голову на другую сторону оврага. Напротив, на крутом откосе, свесив вниз ноги, сидели два молодых немца с автоматами и ржали. Потом они стали мне что-то орать, продолжая смеяться. Моих скудных познаний в немецком языке всё же хватило понять, они спрашивали, мол, не наложил ли я в штаны? Им было весело. Я же юркнул в чью-то ближайшую пещеру, и мне было не до смеха. Так дальше не может продолжаться! В этот же день мы собрали свой маленький «военный совет». Оставаться в овраге я больше не собирался, надо было уходить, но куда? На восток к нашим - это я решил для себя, буду пробираться ночью, линия фронта прямо в городе. Борька тоже сразу сказал:
-К своим, к разведчикам!- он так и не оставил свою «хрустальную» мечту.
Ваня страдал, это было видно по его лицу, это читалось в его глазах. Душа и сердце рвались с нами, на восток. Но как оставить больную, контуженую маму!?
Народ, который ещё мог передвигаться, потянулся на запад в надежде, что где-то в деревнях и станицах Дона можно будет как-то перезимовать. Где и как? Никто этого не знал. Мирные люди были измождены до предела непрекращающимися боями в городе, истощены голодом, мучались от жажды. Даже страх перед смертью утратил всю свою остроту: смерть витала так близко, так ощутимо, что стала чем-то обыденным, её видели ежедневно, и как это не страшно звучит, привыкли… Тысячные толпы сталинградцев и беженцев покидали места грандиозного сражения. Сколько их было? Я знал, что точное количество неизвестно даже через 65 лет, приблизительное же количество оказавшихся в оккупации мирных жителей оценивается тысяч в двести. Я-то знал, мы это читали по истории, что жители, которые оказались в южных посёлках Сталинграда: Кировский район, ниже посёлка Купоросное, на рубеже которого 64-я армия остановила фашистов (Бекетовка, Сарепта, Красноармейск)- не попали в полосу немецких войск и пережили Сталинградское сражение на своей земле. Но таких было немного - тысяч двадцать. Жителям же западных и северных районов, оказавшихся в зоне, которую удерживали немецкие войска, чтобы не погибнуть от огня и металла, от голода и надвигающегося с осенью холода, оставалось только одно- уходить на запад, в неизвестность.
В неизвестность для них. Я знал, в силу того, что я был человеком вне времени, я знал, что их ждало. Многих - голодная или холодная смерть в дороге, иных – концлагеря в станице Нижнечирская, в Калаче или в Белой Калитве, кого - рабство в далёкой Германии, куда их повезут в вагонах для перевозки скота. Я знал, и поэтому для меня не стоял вопрос- восток или запад. Только к своим, любой ценой, пусть даже и ценой жизни!
Тощие люди, полуодетые, с заплечными мешками и тележками, редко по несколько семей на одной конной повозке (немцы тогда ещё, в сентябре, не отбирали умирающих кляч у населения),- эти люди толпами и поодиночке брели в неизвестность из родного города. Вернее, брели от пепелищ и развалин, которые и городом-то уже нельзя было назвать. Среди них был и наш Ваня, Ваньша, тринадцатилетний мальчик с больной и контуженой мамой.
На улицах Сталинграда немцы развесили объявления, угрожающие расстрелом за каждый шаг. Открылась немецкая комендатура в родном Ванином районе, в одном из уцелевших домов.
Улица Аральская. Объявление: « Кто здесь пройдёт, тому смерть».
Угол улиц Невской и Медведицкой: «Проход русским запрещен, за нарушение- расстрел»
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ
