Солнышко в березах. Повесть. Николай Никонов.

[Мария]

Господи, как же хорошо было!

[lk6743]

ХУЛИГАН БУЧЕЛЬНИКОВ
Бучельников был страшный хулиган. Описывать его долго
не стоит —представьте себе черного бычка с широкой головой
и с очень широко расставленными дикими глазами. Это и есть
Бучельников, черный, набыченный, всегда зло посматривающий
из-под вьющейся блестящей челки. Взгляда его было вполне
достаточно, чтоб у многих-многих душа уходила в пятки. Этот
взгляд всегда спрашивал только одно: «Боднуть?» Наверное, из
таких Бучельниковых и выходили раньше Соловьи-разбойники,
всякие Кудеяры-атаманы, а теперь это просто обыкновенные
школьные хулиганы.

Учился Бучельников, к счастью, не в нашем классе, а в
третьем «Б», но знала его вся наша восемнадцатая школа,
все — от первоклашек, которым походя давал он бесконечные
тычки и щелчки, до старших учеников, которые тоже почему-то
не связывались с Бучельниковым. Кроме своей хулиганской
славы, Бучельников был известен еще и тем, что в третьем «Б»
он был единственным «третьегодником». Учился он так: в пер-
вом  классе — год,  во   втором —два,  а   в   третьем   досиживал

третий год. Наверное, если бы он перешел в четвертый, не-
трудно угадать, сколько бы там он находился. Да и не учился
он, по-моему, совсем. Просто ходил в школу. Звенит, бывало,
звонок, и все бегут, торопятся по классам, а Бучельников сидит
на крылечке, ухом не ведет, подставляет ноги тем, кто торопит-
ся. Пошлет, например, меня Марья Васильевна среди урока
намочить тряпку (а знаете, как это все любят и просятся —
мочить тряпку)—так вот, пошлет Марья Васильевна, придешь
с тряпкой в уборную, а там на окошке почти всегда сидит
Бучельников, болтает ногами, курит и плюет на стены, не по-
берегись— и на тебя плюнет. Или играет ножиком. Ножик у
него самодельный — острый, страшный, ручка из патронной
гильзы. Этим ножиком он на стенах и на подоконнике разные
слова вырезает, ну, сами знаете, какие, — нехорошие. Так вот
и учится он в уборной. Я из-за него даже ходил два раза
мочить тряпку к девочкам.

Зачем Бучельников в нашей школе — понять невозможно.
Говорят, что из-за всеобуча. Обязаны его обучать, пока ему
шестнадцать не исполнится, — и все тут. Не один раз прокаты-
валась по классу и по всей школе радостная, как весенний
ветер, весть: «Бучельникова выключили!!! Выключили Бучель-
никова!!» — исключили, то есть, из школы.

И верно: смотришь, нет его, нигде нет! Никто не дает под-
затыльников на перемене, не бьет носы в уборной, не пинается
в раздевалке и не играет ножиком. Нет Бучельникова, и все
люди как люди, ученики как ученики. Ну, если кто и подерется
немного, скоро и помирится. Подумаешь... Нет Бучельникова —
и сразу радостно-легко идти в школу, спокойно, точно гора с
тебя свалилась, исчезло противное гнетущее напряжение, с
которым живешь постоянно и везде ощущаешь темный взгляд
этого парня, слышишь его злой голос.

Может быть, став взрослым, будешь усмехаться своему дет-
скому страху. Но тогда нам было не до смеха. Мне ли одному
внушал этот Бучельников почти физически ощущаемый ужас.
Достаточно было взглянуть на темно-смуглое его лицо, заме-
тить на себе взгляд упрямо-злых глаз, в которых словно бы
никогда не мелькало ни одной доброй мысли, увидеть руки с
короткими грязными ногтями. На одной руке у Бучельникова
выколото синим — Валера, на другой — половина солнца и
сердце, проткнутое кривой стрелой.

Я уж говорил, что Бучельникова исключали из школы. Но
не проходило и недели, как, явившись в школу, я вздрагивал:
в коридоре, на лестнице или в раздевалке опять, как ни в чем
не бывало, стоял Бучельников. Был он разве что чуточку по-
тускневший, чуточку посмирневший, но по-прежнему наглый и
глядевший кругом с еще более затаенной угрозой.

И сразу гасла моя радость. Хотелось убежать из школы до-
мой. Вообще не ходить в школу. Это очень плохо — всякий раз
чувствовать бессилие мировой справедливости, всегда живущей,
по-моему, даже в самом маленьком человеке. Обходя хулигана
подальше, я угнетенно думал: почему бывают такие бучельни-
ковы, словно нарочно соединившие в себе многие человеческие
пороки?

И вот с таким-то вором, хулиганом и дураком — возятся
больше всех прочих, уговаривают, увещевают, воспитывают.
Сколько раз Бучельникова обсуждали на совете отряда, на
совете дружины, на пионерской линейке, в учительской, на пед-
совете, без родителей, с родителями. А результат пока был
один: убежденный в безнаказанности, Бучельников спокойно
продолжал творить зло ежедневно, ежечасно, может быть, даже
ежеминутно. Наверное, за тем только и ходил в школу. Он
срывал уроки у тихой Софьи Васильевны, плевал на парты,
тыкал девочек иголкой, разливал чернила на тетрадки, грозил
ножиком старшим, походя колотил младших. Он испытывал,
по-видимому, подлое наслаждение, глядя, как очередная жерт-
ва, кто с воем, а кто молчком, зажимая нос, бежала прочь.

Самых безобидных и пугливых он изводил своим гнетом,
безошибочно угадывая эту безобидность каким-то особым своим
инстинктом. Бучельников и меня сразу причислил к этой своей
дичи. Я был еще в первом классе, когда познакомился с его
шутками.

Однажды я поднимался по лестнице, как вдруг что-то обо-
жгло мой стриженый затылок. Я ойкнул, выронил портфель и
схватился за голову. Под пальцами выступила кровь. Не пони-
мая, в чем дело, я стоял сжавшись, морщась, смотрел на руку.
А в это время голову снова обожгло и снова, схватившись за
нее, я поглядел вверх. Там на площадке стояли большие ребята
четвероклассники и среди них этот черный, нагло хохочущий.
Он натягивал на пальцах тугую красную резинку. Я успел на-
гнуться—железная  пулька звонко  цвенькнула  о стену.

В другой раз Бучельников пнул меня в раздевалке, просто
так, ни за что. А когда я, вскипев гневом, бросился на него,
пытался оттолкнуть, он так ударил меня в глаз, что я ослеп и
закричал от боли. Он был выше на две головы — уже тогда
учился в третьем, и ему ничего не стоило излупить меня как
угодно. Спасло от худшего появление заведующей — Клавдии
Васильевны. Недели две я ходил с багровым синяком. А Бу-
чельников, наверное, и не заметил выговора Клавдии Василь-
евны, зато теперь он причислил меня к своим врагам и пресле-
довал при каждом удобном случае.

Эти преследования, наверное, пошли мне на пользу. Говорят,
и трус становится храбрым, если долго преследовать. Слишком
храбрым я не стал, но зато научился уходить от Бучельникова
всехми возможными и невозможными способами. В классе, если

Бучельников заходил к нам туда на перемене, скрыться можно
было за дверкой шкафа, за стойкой с географическими картами,
на худой конец — под партой. Я узнал все школьные закоулки,
где можно было скрыться, отсидеться, если расправа готовилась
на улице. Это были чуланы техничек, где пахло метлами, вед-
рами и еще не использованной на тряпки новой ветошью, это
была ниша под лестницей и ход на чердак, закоулок, где стоял
школьный кипятильник и где в узкое окошечко можно было
удобно наблюдать за Бучельниковым, смотреть, как он про-
гуливается у входа и на выбор дает тычка то одному, то друго-
му, руководствуясь, должно быть, своим хулиганским вкусом.
Наблюдая за Бучельниковым, я приходил к выводу, что он
бьет, в основном, меньших и младших, тех, от кого не может
быть серьезного сопротивления.

Если Бучельникову не надоедало ждать и он не уходил
восвояси, оставалось последнее средство — сидеть в классе
вместе с Марьей Васильевной, изображать прилежного ученика,
чтобы потом выйти из школы вместе с учительницей, под ее
прикрытием дойти до нашей улицы. На своей улице я был
храбрый, а Бучельников не рисковал нападать. Почему это
так — не знаю.

Конечно, скрыться удавалось не всегда, иногда я все-таки
попадался, получал крепкие тумаки, хотя, ближе к лету, на-
учился уходить от Бучельникова, спускаясь по водосточной
трубе со второго этажа. Тогда я убегал даже торжествующий.
Уйти от грозного врага казалось немалой доблестью.

По своему короткому жизненному опыту я уже понимал,
что люди, подобные Бучельникову, способны уважать только
силу. Но я не мог представить храбреца, который бы осмелил-
ся поднять руку на хулигана хотя бы в свою защиту. Однажды
повздорил с ним прямо в классе на перемене наш второгодник
Болботун. Но вы ведь знаете, что из этого получилось. По-моему,
Бучельникова побаивалась даже Марья Васильевна. Как-то
пришел он в наш класс. Он часто к нам приходил, наверное, не
только чтобы сводить счеты со мной, а еще потому, что в нашем
классе училась крепкая высокая девочка Вера Носкова.
Бучельников никогда не толкал и не бил Носкову, только погля-
дывал, а она его терпеть не могла. Отворачивалась, когда он
на нее смотрел, уходила из класса. Так вот, пришел Бучельни-
ков к нам, а Марье Васильевне как раз понадобился ножичек
подточить красный карандаш.  Она  проверяла  тетрадки.

— Дайте-ка перочинник! — сказала Марья Васильевна, обра-
щаясь ни к кому. Все стали искать, смотреть в сумках, но ни
у кого ножичка не нашлось, даже у Нины Силантьевой.

Бучельников стоял недалеко от стола Марьи Васильевны и
смотрел на парту Веры Носковой.

—  А отдадите? — вдруг спросил он.

—  Что?  Что  такое?— строго  спросила    Марья    Васильевна,

—  Ножик отдадите?

—  Конечно, отдам...

—  Нате...— Он подал ей свой ужасный нож с ручкой-па-
троном.

Марья Васильевна поморщилась, как-то неловко взяла его,
точно брала в руки гусеницу, но точить карандаш не стала.
Хмурясь, отдала нож и сказала строго:

—  Зачем же ты с таким ходишь?

—  А чео? — спросил-ответил он, нагло улыбаясь и бросив
взгляд в сторону парты, откуда смотрела на него круглыми
глазами, подняв брови, крепкая девочка Вера Носкова.

—  Как что?! Разбойник ты, что ли? Нельзя с таким ножищем
ходить! Да еще в школу...

—  Ну и чео?

—  Ничего. Сейчас же убирай! В другой раз увижу — за-
беру.

—  Хм-ха, — ответил он и, как видно, очень довольный пошел
из класса, сунув руки в карманы.

А я снова увидел гневный, темный взгляд Веры Носковой.
Она была очень сильная девочка, пожалуй, сильнее любого из
нас. Однажды, когда Нохрин дернул ее за косу, она залепила
ему такую затрещину, что Нохрин и теперь боязливо косится,
когда проходит мимо.

Потом я посмотрел на Марью Васильевну и понял: никогда
еще не замечал ее такой обезоруженно-растерянной и как-то
едко огорченной. Она стала было проверять тетрадки сломан-
ным карандашом, а потом сердито бросила его в раскрытую
сумку, встала и, стуча каблуками, ушла из класса.

Дело было к весне. Уже притаивал снег. Он стал оттепель-
но-мягким и липким. В один такой день я вышел из школы с
радостным намерением скорее бежать домой, лепить снежную
бабу и кататься на еще не осевшей катушке. Но едва я отворил
наружную дверь, ледяной ком ударил мне в лицо, разбил нос
и засорил глаза. Кашляя, протирая их, я побежал отмывать
кровь, которая сразу и обильно хлынула на руки и на пол.
Я даже не понял, от кого мне досталось, ничего не видел.

Оказалось, что Бучельников взял школу в осаду: всякий,
рискнувший выйти, получал порцию крепко слепленного снега
так метко, что пострадавшие спешили отмываться и отсмарки-
вать кровь.

Когда с распухающим носом я вернулся в раздевалку, тут
стояла порядочная толпа ребят и много девочек. Кто-то плакал,
кто-то всхлипывал, кто-то кричал Клавдию Васильевну. А сна-
ружи в дверь как бы подзадоривая и убеждая в бесполезности
сопротивления, с грохотом бухали ледяные комья.

—  Да что это? Что такое?! — вдруг высоким, странным голо-

сом крикнула Вера Носкова. Она была выше всех тут. Она да
еще наша отличница Вера Малкова, ростом почти с Марью
Васильевну. Прикрывшись сумкой, Вера Носкова кинулась в
дверь и следом за ней повалили, посыпались, завываливались
другие девочки и ребята. Я оказался где-то в середине, но скоро
выскочил. Я увидел, как первый ком угодил Вере в грудь, вто-
рой, кажется, попал в голову, но она смело бежала к Бучель-
никову, и вот, должно быть, узнав ее, он оторопело остановился,
Остановилась и она перед ним. Вера была даже повыше его.
Секунду они смотрели друг на друга.

—  Ты кончишь или нет?— вдруг быстро сказала она все
тем же не своим голосом.— Кончишь?!

—  Чео?— протянул он.

—  Ух ты!

И все увидели, как крепкий ранец Веры с размаху треснул
Бучельникова. Шапка его полетела в снег. А ранец взвился
скова.

—- Девочки! Бей его! — крикнула она, кажется, уже орудуя
кулаками, потому что ранец тоже брякнул в снег.

—  Девочки-и!— На помощь Вере уже спешила Лида Зуди-
хина, Валя Попова, Вера Малкова.

И на Бучельникова со всех сторон посыпались тумаки, за-
мелькали портфели — все это, двигаясь, перемещалось по кру-
гу, и видно было только спины, валенки, руки, да мелькало
решительное лицо Веры Носковой в сбившемся платке.

Девочки колотили Бучельникова, окружив со всех сторон,
как галки бьют ястреба.

—  Ура-а-а! Бей его! Так ему!— кричал кто-то храбрый от
дверей.

От страшного хулигана Бучельникова летели перья. Вот он
свалился, поднялся, заорал и вдруг, вырвавшись, побежал
прочь, зажимаясь, подвывая и причитая,— точно так, как бега-
ли всегда все его жертвы.

На снегу валялась черная шапка, варежка, чьи-то два шарфа
и знаменитый ножик с патронной ручкой...

Исцарапанная, красная, с лицом в пятнах, Вера подобрала
этот ножик и, вдруг заплакав, понесла его в школу. Видимо,
теперь девочки опомнились, вспомнили, что им не полагается
драться, и некоторые из <шх, идя за плачущей Верой, тоже
завсхлипывали.

Я посторонился с уважением, даже с немым восторгом, про-
пуская их. Но когда за девочками захлопнулась испятнанная
мокрым снегом дверь и перед школой осталось пустое место
сражения, я почувствовал вдруг, что мне становится жарко от
угнетающего, тяжелого стыда. Вспомнил, что девочки даже не
взглянули на меня, заходя в школу... Я снял шапку и вытерся.
Нос  еще  болел.  Солнечный  ветер  студил   мне  голову,  и  все
равно было стыдно. Простоял в сторонке... Можно было, ко-
нечно, оправдаться про себя — ведь я был вроде как раненый.
Но совесть никогда, наверное, нельзя заглушить насовсем.
И, медленно надев шапку, не поправляя ее, пиная ледяной
комышек, я поплелся домой.

«Что же теперь будет?— думал я, шагая талой весенней
улицей.— Неужели Бучельников потерпел полное поражение?»
И хоть сам я очень был рад этому событию, даже совсем
забыл про опухший нос, все-таки тревожился: что теперь будет?

Когда дня через три мрачный Бучельников появился в шко-
ле, он почему-то не задел ни Веру Носкову, ни Лиду Зудихи-
ну. Он не заходил больше в наш класс. Словно бы пригляды-
вался, оценивал обстановку. Бучельникова точно подменили: он
уже не пинал в раздевалке, не давал щелчки и его перестали
слишком сторониться, поглядывали смелее и увереннее.
Несколько дней прошло в напряженно-натянутом ожидании.

Но Бучельников недаром, наверное, походил на упрямого
бычка. И через неделю он попытался вернуть свою славу.
Однако он не знал, что утерянная слава редко возвращается.
Кроме того, былую славу восстанавливают помаленьку, а он
решил начать с главного — и ударил в коридоре самого юрко-
го нашего второгодника Шашмурина. Похожий на обезьяну,
стриженый Шашмурин, к удивлению Бучельникова, тут же дал
сдачи, они сцепились, как маленькая собачонка с огромным
догом, но драчунов разняла Марья Васильевна, появившаяся
в коридоре. Весь урок Шашмурин о чем-то советовался с Нох-
риным, Болботуном и даже пытался толковать с Курицыным,
показывая ему что-то на пальцах, хоть Курицын и не ответил,
а только покосился. На следующей перемене соединенное
войско четырех второгодников во главе с Шашмуриным нанес-
ло такое цоражение Бучельникову, что он скатился по лестнице,
выскочил из школы и еще долго удирал, преследуемый одним
Шашмуриным. Это была победа уже полная и окончательная.

А еще через несколько дней хулиган Бучельников совсем
исчез из нашей школы. Одни говорили, что он перевелся в но-
вую школу, другие — уехал, а третьи, что Бучельникова видели
в гараже, там он помогает шоферам и собирается учиться на
шофера. Ну и пусть учится, лишь бы не дрался.

[lk6743]

ЗИМА
В детстве всегда с нетерпением ждешь снежок, те нерас-
светные ноябрьские деньки, когда неожиданно начинается пер-
вая легкая метель. Тихо, ленивенько кружат снежинки, и
бежишь без шапки на улицу встречать их.

Эти первые весточки зимы всегда пушисты и невесомы. Они
бесследно пропадают на горячей ладошке, пресно холодят язык.

Бабушка стучит в раму, качает головой: «Простынешь!» Куда
там! Я бегу к сараю доставать санки и лыжи, стучу к Верке -
поделиться радостью первого снега.

Мы долго бродим потом по улице, на пустыре и в огороде,
глядим, как хозяйничает зима. К вечеру все понемногу белеет.
Не так безнадежно смотрятся в низкое небо макушки тополей
и берез. Вороны и галки тащатся куда-то на ночлег. И теплая
непонятная жалость к зазимовавшей земле потихоньку трево-
жит мою душу.

А вечером я люблю сидеть у печки. В комнате полутьма.
Только красные отсветы дрожат на потолке. Пыхает что-то в
печке, щелкают и шипят поленья - поют свою тихую песню
огню. Иногда выстреливает из печи каленый уголек, и он тоже
пищит, точно живой, угасая и покрываясь пеплом.

За стеклом в морозных разводах голубое и синее сияние.
Смутные теки снежинок мелькают там. Там зима. И мне вспо-
минаются стихи Пушкина:

...Пришла, рассыпалась,клоками
Повисла на суках дубов,
Легла волнистыми коврами
Среди полей, вокруг холмов...

Или вот:

Сквозь волнистые туманы
Пробирается луна.
На печальные поляны
Льет печальный свет она...

«Мчатся тучи, вьются тучи»,-с восторгом вспоминаю все
новые волшебные слова, и даже мурашки бегут по спине. Как
же здорово он писал!

Книги Пушкина стоят в старом книжном шкафу на самой
верхней полочке. Там, как говорит отец,- «высокая поэзия».
Книги Пушкина большие в бело-желтых пахучих переплетах.
Странно, что эти книги даже пахнут свежо и ново, как все
чистое, незахватанное. Они кажутся мне очень дорогими.
И каждый раз я мою руки с мылом, прежде чем открываю
толстую корку переплета с выдавленным на ней портретом
Пушкина.

Осторожно листаю тяжелые страницы, разглядываю яркие
цветные гравюры к сказкам, прикрытые тонкой папиросной
бумажкой. Чудо-книга! Она уводит меня во дворец Черномора,
где «на краю седых небес качает обнаженный лес», на диковин-
ное лукоморье.

Там на неведомых дорожках
Следы невиданных зверей...

В шкафу у отца есть Лермонтов, синие томики Гоголя и два
Толстых, которых мне еще не дают читать. Отец часто приносит
книги. Иногда в комнате родителей слышится тихий разговор:

-  Надо бы Горького-то выкупить. На Тургенева вон
подписку объявили...

-  Да вот, с деньгами как быть? Хватит до получки?

-  Как-нибудь проживем... А Тургенева надо...

И я уж заранее ожидаю, как в выходной день отец принесет
из магазина новую красивую книгу.

Тихонько скрипит дверь. Я знаю эти шаги и не оборачи-
ваюсь. Холодные жесткие ладошки закрывают глаза.

-  Да знаю, знаю... Садись!
Это Верка пришла.

Теперь мы вдвоем греемся у печки и молчим. Мы любим
молчать так. А Верка вообще первая никогда не разговорится.

Сбоку я вижу, как огоньки отражаются в ее широких зрач-
ках, а прямые желтоватые волосы то становятся точно медные,
то странно блекнут, сереют. Меня сильно занимает игра цветов.
Белый лист бумаги в отсветах печки кажется оранжевым.
А утром, пока не взошло солнышко, тот же лист лежит серо-
голубой, как предрассветное небо.

Нынче осенью попробовал я нарисовать нашу улицу.
Я устроился с красками прямо на заборе и стал рисовать ве-
чернюю тучу. Провел сизую полосу, положил красно-желтый
закат под ней, черной краской написал домишки. Но картина
была не та. Чего-то сильно недоставало в ней, хотя краски
как будто верные. «Чего не хватает?-думал я.- А что, если
и крыши кое-где тоже оранжевые? А если в тенях прибавить
синевы?» Торопливо смешал краски, мазнул здесь и там и
вдруг закричал на всю улицу: «Попал!» Точно ожила моя
жесткая и скучная картинка. Она не стала, конечно, очень кра-
сивой, но теперь я видел закат над нашей улицей, силуэты
берез и крыш. Картинку я сохранил. Она долго висела на
кнопке у изголовья кровати.

Иногда к печке приходит бабушка, садится с нами и вяжет
или штопает, или рубит мясо в корыте. Изредка бабушка при-
носит старинную деревянную прялку. Она вроде лопаты,
воткнутой черешком в широкую доску. Прялка очень старая,
темная и расписана блеклыми голубыми узорами. Бабушка
садится на доску, вытягивает из путаной шерсти нитку и пря-
дет. Веретено забавно и ловко вертится в ее огрубелых паль-
цах и тихо жужжит. Я пробовал прясть. У меня и пальцы гиб-
кие. А не получается ничего - валится веретено на пол, да
и только.

Бабушки мы никогда не стеснялись. Разговариваем при ней
обо всем. А чаще спорим, кто кем будет.

Мне сегодня, например,   хочется  стать летчиком,  а  завтра
я уже передумал - не в моряки ли податься? Неплохо стать
путешественником или зоологом в очках, а то, может, шофером
на грузовике? Что ни день, то у меня новая мечта. Одно я знаю
твердо: в бухгалтеры ни за что не пойду. Мать и отец у меня
работают в конторе. Мать даже какой-то «управделами». Но
это все равно скучно. Зачем надо делами управлять? Что они,
самолет, автомобиль? Лежат в папках по шкафам.

А вот Верка знает, кем будет. У нее всегда один ответ:

-  В больницу пойду работать.

-  Подумаешь, нашла работу.

-  Да-а.

-  Надоест тебе лечить да лечить!

Разве ее отговоришь! Верка упрямая. Вот через десять лет
посмотрим... Через десять лет, наверное, и слободы не станет.
Ведь сказал же недавно Миша Симонов, что на будущий год
нашу улицу будут сносить. Здесь построят большие дома, как
те семиэтажные за речкой. Мы знали, что дадут нам хорошие
квартиры, и все-таки не хотелось уезжать. Жаль было свою
зеленую улицу, свой старый дом и двор.

Наше горе разделяла только бабушка. Ей тоже не хотелось
никуда уезжать. А мать и отец радовались. Они говорили о
каких-то «удобствах» и новой обстановке.

И все это, как мы думали, начинается из-за инженера Симо-

ова. Нам всегда казалось, что он нарочно засыпал нашу Осно-

нинку, а теперь и улицу решил снести. Мы не любили инженера

Симонова. Невысокий и крепкий, он ходил по улице зимой без

шапки, у него были рыжие волосы и выпуклые голубые глаза.

:- А ты, баба, кем через десять лет будешь? - в шутку
спрашивал я у бабушки.

-  А меня, милой, уж не станет тогда. Помру я.

-  Что ты, баба! Ты живи, долго живи,- пугаюсь я.
;.:;..-А бабушка вздыхает, качает седой головой...

...Еще не успеет лечь как следует молодой снег, а мы уж
бежим с санками на крутую Нагорную улицу. Наши сани
тяжелые, разбитые от многолетнего употребления. Сколько на
них перевожено воды и поленьев! Они скребут по земле еще
нераскатанным заржавелым полозом. Я волоку их изо всех сил.

На санках пластом лежит Верка. Она в рваной материной
телогрейке и в подшитых кожанками пимах. Верка не надевает
на катушку пальто. Недавно Юрка купил ей новое. Юрка
теперь гранильщик. Каждое утро уходит с Иваном Алексееви-
чем на фабрику. А мы завидуем Юрке. Он-то теперь «большой».
Юрка курит. У Юрки растут усы...

Там, где улица круто лезет в гору, Верка помогает ехать,
отталкиваясь руками. Потом она сама пробует везти меня, да
скоро выдыхается и останавливается.

-  Эх, куричья лапа, - ругаюсь я.- Не бралась бы уж
лучше!

-  Ты вон какой... - тянет Верка.

-  А мало я тебя вез? От самого пруда.

-  Да-а...

Когда мы вступаем в борьбу, я без труда валю худую дев-
чонку в снег, но она кошкой хватается за мои ноги, и вот я
тоже валяюсь в снегу. Мы возимся и хохочем до колотья в
боках, а потом выбиваем снег из валенок, держась друг за
друга. Снова попеременно едем в гору. Нам в голову не придет
подниматься с пустыми санками. «Чего им зря-то ехать?» -
рассуждаем мы.

Правда, хорошо бы к саням мотор, хоть маленький.

Скатившись под гору, застреваем на полдороге. Нагорную
посередине пересекают трамвайные пути, и тут наши сани не
едут никак. Да еще гляди, под трамвай не угодить бы. Бабушка
сто раз наказывала.

Так мы катались по Нагорной, пока в толстом журнале
«Пионер» я не прочитал статейку о коньковых санях. В «Пио-
нере» был чертеж саней и все размеры. Мы с Веркой тотчас
поняли, что, если б построить такие сани, на них до самого
пруда несло бы.

И мы принялись за дело. В сенках у Кипиных всегда валя-
лось несколько ржавых коньков. Верка и Юрка катались на
них, прикручивая коньки веревочкой к пимам. У меня тоже
была пара коньков с толстыми полозьями. Такие странные конь-
ки я больше нигде ни у кого не видел. Они назывались «англий-
ский спорт», и кататься на них было плохо.

Мы сколотили деревянный щит, прибили к нему бортики,
накрепко приколотили по краям коньки. А впереди Юрка Кипин
сделал поворотную доску с двумя моими коньками и привязал
две крепкие веревки. Потянешь за одну веревку-сани повора-
чиваются влево, потянешь за другую - вправо. Когда сани были
готовы, я попросил у бабушки банку с остатками спиртовой
эмали. Целое утро мы красили свое неуклюжее произведение
в зеленый военный цвет. После окраски сани стали хоть куда.
Мы называли их «самоход».

Испытывать «чудо техники» пошли вчетвером: сам Юрка,
я, Верка и Генка Пашков. Пока мы строили самоход, Генка
все время юлил возле двора, подсматривал в щели забора -
у нас с ним была война. А тут он и про войну забыл.

Бегом взобрались мы на гору. Юрка установил самоход,
взял «вожжи», уперся ногами в бортики по краям поворотной
доски. Я и Верка поместились сзади. Генка встал на запятки
и тихонько оттолкнулся. Тихо, плавно наш коньковый плот
тронулся вниз и заскользил, набирая скорость. Вот уже замель-
кали домишки, зарябили палисадники, тополя запрыгали назад.

Самоход со скрежетом пересек трамвайную линию, помчался
под раскат горы и в вихре снега вылетел на лед городского
пруда. Долго мы катились по гулкому зеленоватому льду. На-
конец сани затихли. Мы ликовали, на все лады расхваливая свою
«машину» и друг друга.

Езда на самоходе так увлекла нас, что теперь, едва сделав
уроки,   мы  бежали  кататься.   Я  усвоил  управление  санями   и
лихо поворачивал их, если дорогу пересекал трамвай. Самоход
был послушной машиной.

Катались мы втроем с Генкой Пашковым. Потом он почему-
то перестал ходить.

Как-то поздно вечером мы с Веркой, не торопясь, брели
домой. Светила мутная луна. Падал редкий снежок. Руки и
ноги у нас ныли теплой усталостью. Мы волокли самоход за
веревки и тихо переговаривались.

Вдруг из-за угла нашей улицы вышло четверо ребят. Они
загородили нам дорогу. В свете луны я тотчас узнал всех брать-
ев Курицыных и самого Генку.

-  Хватит, накатались,- сказал Генка, вырывая веревку у
Верки.- Теперь он наш будет. Поняли?

Я молчал, потрясенный неслыханным предательством.

-  Вали отсюда! - сказал я, переходя на Генкин язык, и тут
же получил пугачом по голове. Шапка слетела в снег. Разо-
злившись, я двинул большого «курицу» головой, а средний не-
удачно наскочил на мой кулак. Драка разгорелась не на шутку.

Отбиваясь сразу от трех врагов, я хотел только прорваться и
удрать, но, оглянувшись, увидел чудо: Верка молча тузила
Генку Пашкова, и он отступал, пятился к забору. Вот он за-
пнулся и полетел в снег. Силы прибыло у меня. Я свалил стар-
шего Курицына и погнал среднего, а младший, трусливый
брат, отбежав в сторону, только глядел на мамаево побоище.
Мы одолели. Мы ушли от бессильно грозящих врагов со своим
самоходом. И хотя уносили мы немало синяков, а у Верки был
расквашен нос, - это была убедительная победа над могущест-
венным противником.

-  Как это ты Генку-то! - с уважением удивлялся я.

-  А пусть не лезет... - Верка   прикладывала  к  носу снег.

-  Да ведь он сильнее тебя!

-  Пускай не лезет...

С тех пор война кончилась. Враги признали нашу силу.
Мы часто катались теперь понеременке, уступая самоход и Кури-
цыным и другим ребятам. А иногда ездили «кучей». Свалива-
лись на крепкий самоход сколько всех было, и он, поскрипывая,
мчал нас под гору, пропахивая в дороге глубокие колеи.

Однажды, в конце декабря, мы катались вдвоем с Веркой.
Время было позднее. Трамваи ходили редко. Я пустил сани во
всю прыть, хотел проскочить линию одним духом.

Я задумался и вдруг похолодел. Мы мчались прямо под
трамвай, который был совсем близко.

-  Верка! - крикнул я и рванул поворотную доску. Зазве-
нело, хрустнуло, треснуло. Словно большой рукой меня хватило
в спину, и я очутился без шапки и валенка на тротуаре. Через
секунду я увидел встающую на четвереньки, вываленную в снегу
Верку и остановившийся трамвай.

Как нас ругали вожатая и оба кондуктора! Как бранились
высыпавшие из трамвая люди... Под конвоем кондуктора пошли
мы домой. Я думал, что влетит нам теперь. Спина и бок болели.
Но самое главное - жаль было наш зеленый самоход...

После зимних каникул пришли неслыханные морозы. По
утрам даже в постели было зябко. Серый свет скупо сочился
через замерзшие доверху стекла. Я протаивал дыханием кружо-
чек, глядел на улицу. Вся слободка и город дымились прямыми
и белыми дымами, а блеклое небо казалось куском голубого
льда. Снег скрипел и визжал, и голоса паровозов были отчетливо
ясны, будто мы жили у самой станции. «Сорок семь сегодня», -
говорил утром отец. Я пробовал высунуться на крыльцо и скоро
уходил. В носу свербило. Ресницы опушались инеем. Пальцы
рук больно прилипали к железу скобки.

Я удивлялся, как бабушка терпит мороз. Она ходит по воду
и, напустив в прихожую облако холодного пара, опрокидывает
с коромысла в кадку обледенелые ведра. Бабушка носит белье
полоскать на ключ и возвращается вся в морозном инее, с крас-
ным лицом.

-  Не замерзла ты?!

-  Нет, милой...

А вечером она мажет руки скипидаром и ходит взад и вперед
по кухне, заложив их под мышки. Видно, сильно руки у нее
болят. Мне-то от морозов одно удовольствие. В школу ходить
не надо. Рано вставать не требуется. Одна беда - не спится
подолгу никак.

Обычно меня отец стаскивал с кровати, и я, сонный и злой,
нехотя одевался, проклиная про себя школу и первую смену.
Теперь проснешься задолго до утра и слушаешь - скрипит,
постанывает легонько наш старый дом. Видно, ему тоже холод-
но, жмет его стужа. На пруду что-то гулко стреляет. Кот вы-
совывает голову из-под одеяла в ногах, недовольно посвечивает
чертовскими глазами. В морозы кот спит день и ночь. Я лежу,
слушаю ранние заводские гудки и раздумываю, долго ли еще
будет холод - в школу ведь хочется...

В одно такое утро наконец замечаешь - словно потеплело.
На окне отступает морозная накипь, и видно, хоть еще северит
на дворе, а небо пасмурное, теплое. И сыплются, сыплются
мелкие снежинки. И рад не рад я, что мороз кончился.

После  таких  полярных   холодов  однажды  выпал   большой
снег. «На сажень», - говорит бабушка, она орудует лопатой,
отбрасывает снег от крыльца. Я не знаю, сколько это «на
сажень»,- должно быть, очень много. Вчера кот спрыгнул с
забора в сугроб, утонул в нем, и бежали над снегом из огорода
одни котовы уши да хвост.

Под вечер мы увидели на пустыре Мишу Симонова с его
отцом, инженером. Они бродили там по пояс в снегу. В руках
у инженера была фанерная лопата. В одном месте он остано-
вился и стал быстро копать. Такой здоровила, вон какие глыбы
поддевает! А зачем?

-  Речку, что ли, они откапывают?
Верка отрицательно качнула головой.

Симонов копал допоздна и наворочал целую гору снегу.

На другой вечер Симоновы явились снова и привезли боль-
шие сани с лыжными полозьями. На санях стоял ящик. В ящике
болтались лопаты. Удивленно глядели мы, как инженер и Миша
грузили снег в ящик, везли его в кучу. Мы не вытерпели, по-
бежали узнавать.

-  Папа катушку для ребят строит, - объяснил Миша.

-  Для всех?

-  Для всех. Папа любит строить.
- Можно, мы будем помогать?!

-  Конечно, можно,- сказал Миша и посмотрел на меня,
точно взрослый на маленького.

Когда Симоновы ушли ужинать, мы забрали свои старые
сани, поставили на них гремучее железное корыто, стали возить
снег.

На другой день пошли вместе с нами строить катушку мой
папа, Юрка Кипин и Генка Пашков со своим братом Ленькой.
А под конец привалили и братья Курицыны тоже на санях,
вместе с другими ребятами с их конца.

Инженер усмехался своим жестким выбритым лицом, глядя
на наши старания. Он не командовал нами и не приказывал
никому. Просто копал лопатой, подбрасывал пудовые комья.
Мы боялись разговаривать с ним - очень уж суровый был у
него вид.

Огромная катушка встала на бурьянном пустыре. Мишин
отец все не унимался. В другом конце пустыря он снова начал
возить и грузить снег, и вторая снежная гора выросла там
раскатом к первой.

Странный обоз громыхал вечерами по нашей улице. Мы вез-
ли на санках кадушки и ведра, волокли железные бочки. У водо-
проводной колонки мы занимали очередь и равнодушно выслу-
шивали ругань старух, пока все посудины не бывали налиты
до краев.

Поливали катушки сам Симонов и мой папа. Сперва они:
лили осторожно, понемногу, потом все хлеще. Вода пищала и

пела на морозе. Потрескивал молодой ледок, а мы все возили и
возили обмерзлые санки - воды требовалось ужасное количе-
ство.

Общая работа сблизила нас. Прежние непримиримые враги
мирно и дружно таскали ведра, тесали снежные брусья. Отец
и Симонов затеяли строить снежную крепость поблизости от
катушек. К нам валом валили ребята со всей слободки.

Кое-кто уж лез кататься, да инженер не позволял.

Миша стаскивал нетерпеливых. «Пусть окрепнут катушки,
промерзнут хорошо», - говорил он рассудительно.

В один из морозных дней мы полили катушки последний раз,
и на следующее утро началось веселье. Сани с хохотом и виз-
гом неслись по ледяному раскату через весь пустырь. А там мы
взбирались на другую катушку и мчались обратно.

Ух, как здорово лететь вниз с крутой горы! Бешено несутся
санки, лед гудит под полозком. А сзади орут и свистят ребята.
Теперь на наших катушках вся слободка катается. А вечером
даже взрослые парни приходят.

-  А чо вы сюда? - орет на них задира Пашков.

-  Нельзя, что ли? - огрызаются парни.

-  А где вы были, когда мы строили? Обрадовались за-
дарма-то.

-  Тебе платить, что ли?

-  На сам копейку, - язвит Генка.

-  Ишь, какой шкет! - хохочут парни.

-  Да ладно уж, катайтесь, - ворчит Генка, хозяйским
глазом оглядывая катушки. Он теперь с утра до ночи здесь
торчит.

А инженер Симонов больше не приходит. Изредка появляют-
ся Миша с Ниночкой. Миша говорит, что отца переводят на
другую стройку и скоро они уедут.

Перед самым отъездом Симоновых инженер пришел на ка-
тушки. Стоял, дымил папиросой, глядел и улыбался.

...Веселой и короткой оказалась та зима.

Скоро потеплело. Из-за дальних морей прилетали ветры.
И дни в преддверии весны стояли солнечно и безмятежно.

Мы приходили из школы, и нам не сиделось дома. Расстег-
нув пальтишки, сбросив шапки, мы бежали в этот сияющий
солнцем полдень с запахом согретых тополей и первых робких
сосулек. Мы ждали весны и радовались ей, как могут радовать-
ся только одни дети.

[lk6743]

ВАРЯ, ПЯТЕРКА И ПТИЧКИ...
Это было в четвертом классе, в середине года. Я раскрыл
тетрадь, положенную дежурным на краешке парты, и вздрогнул:
на странице с домашним заданием стояла яркая веселая пятер-
друзьями. Часто мы даже вместе учили уроки и вместе остава-
лись исправлять двойки и тройки. В классе про нас сначала
сплетничали, а потом перестали. Надоело. Мы учили уроки и
играли то у нее, то у меня. У нее было даже удобнее. Мать Вари
работала медсестрой в больнице и мало бывала дома. Варин
отец служил в армии, и Варя все собиралась к нему поехать,
но говорила, что мать не отпускают с работы.
Варя по-прежнему любовалась птичками, кормила их, поила,
чистила клетки и делала это лучше меня, как-то аккуратнее.
Я же стал очень хорошо учиться и пятерки теперь получал часто,
наверное, потому, что учил уроки с Варей и мы просиживали
за ними хоть три, хоть четыре часа подряд.
Однажды я решил подарить Варе щегла. Но она не взяла.
«Пусть у тебя будет. Ведь я часто прихожу к вам,- сказала она.
А потом добавила: - Пусть считается, что ты мне его подарил,
и он - мой. А живет пусть у тебя... Ладно?»
Я был рад и этому очень мудрому решению.
Так счастливо-безмятежно мы дожили до весны, перешли в
пятый класс. Варя на каникулы уехала к отцу, на запад, в город
Брест. Перед отъездом она пришла ко мне, и мы целый день
играли в классы и сидели на скамейке, пока не подошло время
прощаться.
- Ну? До осени, правда? - сказала Варя.- Через три ме-
сяца уже будет осень... Может, я опоздаю... Ты береги мое ме-
сто... Опять сядем так...
Кажется, я не очень расстроился, провожая Варю по обык-
новению до трамвайной линии. Она перешла линию и, подни-
маясь в гору, остановилась, помахала мне. Блеснула ее улыбка...
Если б я знал, что вижу Варю в последний раз...
ка. Пятерка?! Не поверил глазам. Пятерка. Она как бы улыба-
лась мне и в то же время посматривала с недоверием. Она
говорила: «Ну, что ж ты так долго не мог меня получить?»
Это была моя первая пятерка у Марьи Васильевны и, наверное,
потому   показалась  ослепительной,   невероятной   наградой.
Исполненный торжества, я не закрыл тетрадь, приложил все
усилия, чтобы Варя тоже увидела мой триумф. С Варей у нас
было не то чтобы соревнование, а какое-то непонятное соперни-
чество с первого дня, когда ее посадили со мной вместо Кури-
цына. Если я говорил «А», Варя говорила «Б», если я при-
носил в школу пирожки и угощал Варю - она ела, но на дру-
гой день приносила пирожное, и мне приходилось есть, при-
знавая Варино превосходство. Она, не скрывая, торжествовала,
когда я хватал двойки или стоял урок-два у доски. В свою
очередь, я не забывал отыграться, если ее ссылали на заднюю
парту к Нохрину или когда она плакала, получив единицу -
кол.
И в то же время я так привык к этой своей черноволосой
соседке, к ее смородиновым глазам, что когда Вари не было
(она часто болела ангиной, гриппом, свинкой, еще чем-нибудь),
я люто скучал, ждал ее, видел даже во сне, и мне все время
хотелось услышать ее как бы немного простуженный голос,
запах мягкого фланелевого платья и жестких черных волос.
От Вари всегда пахло одинаковым хорошим Вариным запахом.
Может быть, она потихоньку мазалась духами «Красная
Москва».
После болезни Варя приходила немного изменившаяся, с
побледневшим и похудалым лицом, но все-таки по-прежне!му
довольно плотная, и я, оглядывая ее, скрывая радость, ворчал:
-  Опять всю парту заняла!
-  А тебе-то чо! - огрызалась она, сурово взглядывая из-
под нахмуренных черно-широких бровей, разводя трубочкой
яркие губы.
-  Чернуха-черномазая! - говорил   я. - Хоть   бы  отмылась.
-  А ты - белобрысый! - Это был ее обычный ответ, хоть
никакой я не «белобрысый», только немного посветлее Вари,
да глаза еще у меня или серые, или голубые, в общем - не
черные и не коричневые.
Так мы переругивались при встрече. Но я как-то знал, чув-
ствовал, что Варя на меня не сердится. Это она просто так. Она
всегда такая. Она - женщина, а женщины любят притворяться
строгими. И Варя, кажется, понимала, что я не со зла говорю
ей гадости и тоже рад, что она пришла, опять сидит со мной
и есть кого толкнуть под локоть или подуть в ухо, отчего она
всегда забавно ежилась и стукала меня кулаком по плечу.
К тому же Варя знала, что мужчины любят ворчать.
В прошлом году, осенью,  я тоже заболел  коклюшем  и. не
ходил в школу целых полтора месяца. Это очень хорошая
болезнь - коклюш. Сидеть дома не надо, температуры нет, в
школу ходить нельзя, а бегать можно сколько хочешь, ловить
чечеток, лазать за яблоками, стрелять из рогатки по консерв-
ным банкам и воевать с младшими Курицыными. Только ка-
шель ужасный донимает, особенно по вечерам, а так - ничего,
можно терпеть... Когда я пришел в школу после коклюша, Варя
даже улыбнулась мне. У нее очень красивые зубы, белые-пре-
белые, ровные-ровные. Но Варя почти никогда не улыбается,
наверное, потому, что если она улыбается, видишь, какая она
добрая и смешная. А тут она не удержалась, засияла, как
странное черное солнышко. Правда, скоро спохватилось это
солнышко и зашло за свою обычную тучу.
Больше всего я боялся, чтоб Марья Васильевна не переса-
дила меня от Вари или Варю - от меня. Иногда мне казалось,
что Марья Васильевна догадывается об этих моих тайных
мыслях, знает их. Однажды она так пугнула меня, сказав, что
пересадит насовсем к Нине Силантьевой, что потом я целую
неделю сидел примерно, боялся повернуться, да и Варя что-то
присмирела, хотя она и была не из разговорчивых. «Отстань!» -
было ее любимое слово. Впрочем, разговор-то ведь о пятерке...
Тетрадь была не закрыта, и Варя, которая вечно совалась,
куда ее не спрашивают, теперь делала вид, что не замечает
мою пятерку. Тогда я подвинул тетрадь поближе к Вариной
руке. Она отодвинула ее, не глядя. Вот вредная!
-  Варя, - сказал   я, - а   что  задавали   по   русскому?
-  Отстань! Сто тридцать шестое,- ответила она, не повора-
чивая головы и глядя на доску.
-  Варька! Я пять получил. Ага!
-  Отстань! - сказала Варя.
Тетрадка легла под  Варин  нос.  Теперь уж  не   отвертится.
-  Да видела, видела... Расхвастался, у-у, - сказала она,
поджимая яркие губы, морща нос и водя им из стороны в сто-
рону.
Не удался мой триумф. Вроде бы как сам себя я похвалил.
И все-таки домой я не шел, а летел вприпрыжку, и первая,
кого встретил, была бабушка. Покачиваясь, она несла воду на
коромысле.
-  Бабушка! Пять! Слышала? Пять! Я пять получил...-
Заставил старуху смотреть в тетрадь, не снимая ведер с коро-
мысла. Правда скоро опомнился, велел бабушке ведра снять
и потащил их сам, а она шла сзади с моим портфелем. Ведра
показались мне совсем легкими.
То ли родители мои понимали, как велика была заслуга -
получить пятерку у Марьи Васильевны, то ли они посчитали,
что за первой пятеркой другие пойдут косяком, но мать спро-
сила меня после ужина, что мне купить -имелась в виду на-
града за успех. Мать и отец в самом деле были довольны -
еще бы, после стольких двоек-троек ПЯТЕРКА.
Я помялся для виду. Что говорить! Многое хотелось: и мяч
футбольный, настоящий, кожаный, не кирзовый, каким мы все
время играли, и такое ружье, как у Эрнешки, гулко стреляю-
щее пробками, и заводной танк - такой тоже был у него, и
книжек хотелось, и двухколесный велосипед (но не просить же
велосипед за пятерку, надо же совесть знать). Вообще-то я
удивился, такое было второй раз в жизни, когда меня спраши-
вали, что мне купить. О первом случае я еще расскажу. Но я
знал, что мне надо больше всего. Птичку надо. Чижа. Пока что
у меня жили одни чечетки, и получить желтенького, зеленого,
черноголового чижа было моей несбыточной мечтой. Такие
чижики жили у Кипиных, а мне их никак не покупали. И мать,
и бабушка считали, что ловить птиц вредно, держать в клет-
ках- тоже. На все мои просьбы ответ был один: «Ни к чему!
Незачем! Есть у тебя птички - и ладно... Учился бы лучше...»
«От птичек у него ученье и не идет... С птичками только
свяжись...» - говорила моя справедливая бабушка. Я очень
сердился на нее за это.
Теперь же я мог законно просить об исполнении своих жела-
ний и потому сказал:
-  Купи мне чижа! Ну пожалуйста, купи... - При этом я
смотрел в лицо матери, стараясь понять, не слишком ли велика
моя просьба и как мать отнесется к ней.
Просьба не обрадовала ее.
-  Ну ладно, посмотрим, - неопределенно ответила она.
А отец и бабушка промолчали. Им-то и вовсе не понрави-
лось высказанное желание. «Неужели мне теперь ничего не
купят? - грустно подумал я. - Или купят, как в тот раз...»
Теперь, наверное, можно рассказать и о первом случае, когда
меня спросили, что мне купить. Было это еще до школы, летом.
Тогда к матери приехала младшая сестра, тетя Дуся. Эта
сестра, очень живая говорливая женщина, всегда тискала, цело-
вала, обнимала меня, говорила, какой большой я вырос, удивля-
лась способности читать книжки наизусть (какая же тут способ-
кость, если я заставлял мать читать мне одно и то же по два-
дцать раз). И еще тетя Дуся очень любила ходить по магази-
нам. Иногда они с матерью брали меня с собой, и хорошо
помню, как я ныл, мучился, бродя по всем этим трикотажным,
галантерейным, обувным отделам из магазина в магазин, с
площади на площадь, а тете Дусе все было мало, все надо было
еще куда-то зайти, заехать, посмотреть, заглянуть на минутку.
Вот почему в один из ее приездов я наотрез отказался идти в
магазины. А тетя Дуся и мать великодушно решили вознагра-
дить меня и спросили, что мне купить. Это и был первый случай,
когда меня спросили, что купить.
-  Рыбку! - не задумываясь, сказал я. - Рыбку-вуалехвоста
в зоомагазине.
-  Рыбку? Зачем тебе рыбка? Лучше что-нибудь другое,-
удивилась тетя Дуся.
-  Нет-нет. Ничего другого. Рыбку... Пожалуйста.
-  Ну, ладно, посмотрим, - точно, как сегодня, ответила
тогда мать, и они, переглянувшись, ушли. Меня обеспокоило
только, что они не взяли с собой никакой посуды под рыбку:
ни баночки с водой, ни даже хотя бы бутылки. Но тут же вспом-
нил, что в магазине с голубой вывеской «ЗООМАГ», где вдоль
окон громоздились этажерки аквариумов, чивкали-чиликали
желто-синие попугайчики и ползали медленно в ящиках зелено-
вато-коричневые черепашки, где пахло сушеной дафнией и
скачущими в клетках белками, где всегда хотелось подолгу
стоять, не отлипая от витрины, - имелись в этом магазине и
банки, и склянки для рыб, и целые аквариумы, которые, видимо,
были необычайно дорогими, потому что я боялся даже заик-
нуться о такой покупке. Зато рыбка - желтый вуалехвост -
у меня была. Она жила целых два года в банке на окне, и я
кормил ее манной крупой. К сожалению, рыбка погибла при
смене воды, выскочила на пол и разбилась. Я очень жалел ее,
плакал, дулся на бабушку. И теперь вот ждал, ждал, ждал, когда
же вернутся мать и тетя Дуся с обещанной новой рыбкой. Они
пришли только к вечеру. Должно быть, тетя Дуся обошла все
магазины в городе... Я сидел за воротами и едва увидел в улице
крупную медленную фигуру матери и тонкую тетю Дусю, пом-
чался к ним сломя голову. Уже подбегая, среди вороха свертков,
коробок и прочего, что несли они обе, я не заметил желанной
банки с рыбкой.
-  Ну, как? Весь день ждал? А мы так устали... Так уста-
ли... Такая жара сегодня, - говорила тетя Дуся.
-  А... А... А где же... рыбка? - спросил я, переводя взгляд
то на свертки, то на лица матери и тети.
-  Рыбка? - как-то смущенно смеясь, сказала тетя Дуся. -
Так вот же мы тебе купили! - И она подала мне картонную
обувную коробку. - Там еще и лягушка есть...
Она продолжала смеяться.
-  Рыбка? - меняясь в лице, спросил я, все еще словно бы
надеясь на что-то. Я открыл коробку. В ней лежали, конечно
же, обыкновенные летние сандалии, желтые, пахнущие новой
кожей. Скучные-прескучные. Что еще могло быть в обувной
коробке? Я сунул ее матери и, горько заплакав, побежал прочь.
Я очень боялся, как бы и на этот раз полуобещанная птичка
не оказалась какими-нибудь новыми ботинками или рубахой.
Я даже вообще не очень любил новую одежду - и не запачкай
ее, и не сядь где хочется, и на забор не залезь. То ли дело
обношенная, трепаная  одежонка,  как  хочешь  ее,  так   и  носи,
вымокнешь, в грязи вывозишься,   порвешь даже -все  ничего.
На другой день (было как раз воскресенье) мать с утра
куда-то ушла, не сказав ничего. Я же еле высидел за столом
завтрак, побежал на улицу. Здесь легче ждать. И вообще, по-
моему, на улице легче переносятся и всякие разочарования.
А все-таки неужели она не купит птичку?
Есть люди равнодушные к природе,  есть   полуравнодушные,
которые могут радоваться только елке в Новый год, корзине
грибов и нетронутой земляничной поляне; может быть, полови-
на взрослого человечества любит природу по-настоящему, любит
солнце,   опушки,   пни,   облака,   звезды,   грозы,   бабочек,   птиц,
цветы, окуней и пескарей, любит природу во всех проявлениях,
будь то причудливый корень или хвойная ветка, которую чело-
век, не найдя лучшего, несет домой. Детей же,  равнодушных
к природе, - нет. Я, сколько помню себя, любил живое болез-
ненно-острой и радостной любовью. И этим чувством была со-
грета и освещена вся моя жизнь. Просыпался с первым солнеч-
ным лучом, и первые мысли были уже там, на воле, уже виделся
огород в росе, и речка, и запахи сада, и красные, голубые стре-
козки, которые всегда там, тихим летним утром;   ждали  меня
голоса птичек в листве, золотой жук, ползущий  медленно куда-
то, и какие-то жесткие пахучие цветы, которые я нашел вчера
на огородной меже у забора   и    сегодня   снова   хотелось   их
отыскать, осмотреть, и понюхать, и попробовать на вкус.  Все
влекло меня, жадно заставляло задумываться и восхищаться,
и не раз, конечно, прохожие видели, как мальчик в истасканной
отгорелой шапке-матроске, сидя у обыкновенной грязной лужи
на дороге с консервной банкой в руке, вглядывается в рыжие
тучи  дафний,  перемещающиеся   в   глубине  подобно  звездным
туманностям.  Этот  мальчик  ловил   банкой  крапчатых   мелких
водолюбов и бойких коричнево-черных плавунцов, он бродил по
пустырю, отворачивая камни, подолгу сидел у тополевых пней,
и с ним случались истории, одна другой удивительнее. В камен-
ных кучах на свалке он обнаружил мелких черно-серых ящериц
(откуда они взялись тут, в самом городе?), он открыл, что, если
шмеля быстро схватить на цветке репья за ворсистую спинку,
шмель не может укусить, только   изо всех сил  старается  вы-
рваться и все время стрижет из кончика брюшка плоским чер-
ным кинжальчиком. А еще над цветущими репьями парят жел-
тополосатые мухи, похожие на ос. И если поймать такую муху,
можно пугать ребятишек и демонстрировать свою заколдован-
ность от укуса. А еще под осень в бурьянах бывают настоящие
вальдшнепы. Один  раз такой глазастый длинноклювый кулик
вышел к мальчику, когда он тихо сидел в бурьяне. Вальдшнеп
всовывал клюв в землю и что-то глотал,   а  потом  вспорхнул,
рыжим платком метнулся над бурьяном и пропал в сычевском
саду...
Мать возвратилась скоро. Я увидел в руках у нее светло-
зеленую клетку, а в клетке - нет, вы даже представить не
можете, до чего я обрадовался! - в клетке прыгали яркий жел-
тый чижик и бело-пестрый с красным и черным щегол. Кажет-
ся, я закричал «Ура!», обнял мать и торжественно понес клетку
домой.
Этот день останется со мной навсегда. Я отлично помню,
как устраивал новых птичек, как любовался ими, всяким перыш-
ком, глазенками, ворсинками у клювов, черной шапочкой чижа,
его золотистой, отливающей зеленью грудкой и зеленоватыми
«зеркальцами» на крыльях, а про щегла и говорить не прихо-
дится- так он был бел, наряден с черно-красной головой,
коричневой спинкой и солнечной желтизной перевязей по сере-
дине каждого крылышка. Я принес им в клетку свежих веток,
увязая в снегу, раздобыл в огороде сухих репьев, поставил
блюдце с водой для купанья. Хлопотал дотемна, забыв о еде,
о том, что надо еще выучить уроки. И единственное, чего мне
еще хотелось, - поделиться своей радостью с кем-то понимаю-
щим. Человек, видимо, неосознанно стремится к этому, недаром
же пословица говорит, что разделенная радость - вдвое боль-
шая радость.
Поздно вечером я сел, наконец, учить уроки, глаза у меня
слипались, задачи не получались. Под неодобрительное вор-
чанье матери и укоризненные взгляды бабушки я все-таки кое-
как доделал задание, столкал учебники в портфель и лег спать.
Спал я плохо. Все чудилось, что птичек у меня нет, то их
кто-то выпускал, то мать, возвращаясь, приносила мне коробку
с желтыми сандалиями, а тетя Дуся, смеясь, говорила: «Там
еще лягушка есть...» То щегол и чиж вылетали из клетки, и их
хватала на окне наша старая дымчато-серая кошка - так схва-
тила и съела она у меня вылетевшую из клетки только что
пойманную.синичку. Помню, как я вскакивал, смотрел на клетку,
где мирно спали рядышком чиж и щегол, как ложился, облег-
ченно вздыхая, и как снова снились мне сны один страшнее
другого.
Я пришел в класс рано. И едва дождался Варю. Варя име-
ла обыкновение опаздывать и вообще не торопиться. Уже звонок
в раздевалке бренчит, а она все еще копается, сумку застеги-
вает, чулки поправляет, в зеркало поглядится, а потом уж
плывет, подняв свой нос. Ни за что не поторопится. За это
Марья Васильевна не один раз оставляла Варю стоять у дверей.
А Варе хоть бы что. Простоит и опять опаздывает. Сегодня,
правда, пришла под звонок.
-  А мне-то птичек купили! Чижа и щегла! - выпалил я.
Против обыкновенного Варя   приняла   новость с интересом,
не фыркнула, как обычно, не сказала: «Отстань!»
-  Птичек? - переспросила она.
Я кивнул.
-  А какие они?
Очень обрадованный таким неожиданным проявлением инте-
реса от девочки, да еще от самой Вари, я принялся подробно
описывать, какое оперение у чижа и как окрашен щегол. Но тут
в класс вошла Марья Васильевна. Начался урок. Я пытался и
на уроке шепотом рассказывать Варе об окраске щегла, но ведь
вы знаете, как ярко-пестро его оперение, и пока я все объяснил,
получил от Марьи Васильевны два замечания за разговоры.
Вместо третьего замечания она вызвала меня с тетрадкой к дос-
ке. А это - я знал по опыту - ничего хорошего не предвещало.
Марья Васильевна тут же у стола проверила задание, исчеркала
его так, что там стало красным-красно, и выставила мне жир-
ную единицу - кол.
«Вот они - птички... Сбываются бабушкины слова»,-думал
я, обреченно бредя обратно. В самом деле - только что получил
пятерку и вот же на тебе - кол. Я еще не знал простой житей-
ской мудрости, что за радостью всегда следует горе, за горем -
радость.
Вздохнул и сел, ждал, что Варя опять будет злорадствовать.
Скажет так, шепотом: «Ага, атличник! Схватил?» Но Варя на
этот раз молчала. Может быть, чувствовала, что в моей единице
есть доля ее вины, ведь рассказывал-то я ей, Варе. Насупившись,
я сидел над тетрадкой, размышлял о превратностях жизни и еще
о том, как мне теперь быть. Эту нежданно прилетевшую единицу
надо было скрыть во что бы то ни стало, иначе прощай мои
птички - мать или бабушка выпустят их непременно.
-  А ты - плюнь... Подумаешь... Исправишь ведь,- сказала
вдруг Варя шепотом.
Я вытаращился на нее. Варя ли это?
-  Задание перепиши, а единицу вырви... II все...
Варя ли это? Какая она, оказывается, смелая. Впрочем, я
это в ней смутно подозревал, хоть, конечно, не думал, что она
такая же храбрая, как, скажем, Вера Носкова, которая отлупила
хулигана Бучельникова. А Варя даже чуть-чуть улыбалась. Толь-
ко чуть-чуть. Так умеют улыбаться одни женщины.
-  Пойдем к тебе птичек посмотреть,- вдруг предложила она
на последнем уроке.
-  Пойдем! - невероятно изумленный (и обрадованный) со-
гласился я. Почему-то я сразу забыл, что получил единицу, что
впереди еще...- Пойдем!
Мы вышли из школы вместе, под косые взгляды ребят и под-
жатые губки некоторых наших девочек. В классе ведь все счи-
тали, что у нас с Варей вражда на всю жизнь. В этом были все
уверены, и сам я, спроси меня об этом кто-нибудь еще вчера,
незамедлительно подтвердил бы это.
Я обнаружил, что с Варей очень   приятно идти по улице.
Идем, как большие, разговариваем, смотрим на дома, на ворота,
на тополя. Я говорю Варе о том, что мне нравится. Она говорит,
что нравится ей. Иногда наши вкусы сходятся, и это очень здо-
рово, я поглядываю на Варю с уважением, и, наверное, вообще
ничто так не сближает людей, как общие вкусы. А кроме всего,
было тепло. Ворковали по карнизам голуби. Кричали галки.
Дворники на тротуарах скребли снег. И пахло весной. Хоть это
была еще и слишком ранняя весна. Весна в феврале.
Птички Варе понравились, особенно щегол. Стоя на стуле,
заглядывая в клетку, Варя причитала:
- Ой, ты, мой хорошенький! Ой, какой чистенький, белень-
кий! А смотри, на крыльях-то какое яркое, желтое-желтое... Ой,
прямо такой невозможно красивый...
И восторженно глядя на стоящую надо мной черную, стри-
женную косицами девочку, слушая ее голос, умиляясь ее восхи-
щению, я тут же простил Варе все - все насмешки, все подко-
вырки, все ее «Отстань!» и «Ну тебя!». А самое главное, что
обрадовало меня еще больше, Варя понравилась бабушке. Это
я понял сразу и одобрил бабушкин вкус. Бабушка у меня - че-
ловек политичный. Никого не отпустит без обеда, без закуски,
даже пожарного инспектора, который ругался, что у нас не вы-
чищена сажа в печках, и сказал, что принесет штраф, а потом
закусил, выпил с бабушкой по рюмке водки и сказал уже, что
штрафа не будет, но сажу надо вычистить. Когда Варя слезла
со стула и мы принялись смотреть книги и игрушки, бабушка
явилась, позвала нас в кухню обедать. Варя страшно застесня-
лась, покраснела, сказала, что ей надо бы домой. Но бабушка
и слушать не хотела.
И опять, если бы кто-нибудь предсказал еще неделю назад,
что мы с Варей вот так дружно и сообщно будем есть суп на на-
шей теплой кухне, я бы ни за что не поверил. Но это было так.
Не во сне. Наяву. И, обрадованный этим, как-то необычно вооду-
шевленный, я не столько ел, сколько смотрел на Варю, не сводил
с нее глаз, замечая про себя, и как она откусывает хлеб своими
фарфорово-ровными голубоватыми зубами, и как опускает лож-
ку, как поправляет волосы, и как иногда поводит своим вздер-
нутым носом - что мне особенно непонятно нравилось, все хоте-
лось, чтоб Варя еще сделала так.
А потом я проводил ее по пустырю через трамвайную линию
до Вариной Нагорной улицы и побежал домой.
Я сел за домашнее задание, необычайно прилежный, весь
наполненный новой чистейшей радостью. Я точно боялся ее рас-
плескать и лишь вспоминал осторожно, как Варя перешагивала
блестящие трамвайные рельсы, как шла в гору в своих новых
валенках, коротком черном пальто и красном чепчике, простой
шапочке, которую - я знал это - она связала сама.
Я   и   Варя   стали   друзьями.   Больше   того - неразлучными
друзьями. Часто мы даже вместе учили уроки и вместе остава-
лись исправлять двойки и тройки. В классе про нас сначала
сплетничали, а потом перестали. Надоело. Мы учили уроки и
играли то у нее, то у меня. У нее было даже удобнее. Мать Вари
работала медсестрой в больнице и мало бывала дома. Варин
отец служил в армии, и Варя все собиралась к нему поехать,
но говорила, что мать не отпускают с работы.
Варя по-прежнему любовалась птичками, кормила их, поила,
чистила клетки и делала это лучше меня, как-то аккуратнее.
Я же стал очень хорошо учиться и пятерки теперь получал часто,
наверное, потому, что учил уроки с Варей и мы просиживали
за ними хоть три, хоть четыре часа подряд.
Однажды я решил подарить Варе щегла. Но она не взяла.
«Пусть у тебя будет. Ведь я часто прихожу к вам,- сказала она.
А потом добавила: - Пусть считается, что ты мне его подарил,
и он - мой. А живет пусть у тебя... Ладно?»
Я был рад и этому очень мудрому решению.
Так счастливо-безмятежно мы дожили до весны, перешли в
пятый класс. Варя на каникулы уехала к отцу, на запад, в город
Брест. Перед отъездом она пришла ко мне, и мы целый день
играли в классы и сидели на скамейке, пока не подошло время
прощаться.
- Ну? До осени, правда? - сказала Варя.- Через три ме-
сяца уже будет осень... Может, я опоздаю... Ты береги мое ме-
сто... Опять сядем так...
Кажется, я не очень расстроился, провожая Варю по обык-
новению до трамвайной линии. Она перешла линию и, подни-
маясь в гору, остановилась, помахала мне. Блеснула ее улыбка...
Если б я знал, что вижу Варю в последний раз...

[lk6743]

ТАНЯ
Много раз я слышал это слово. Любовь. Любит. Его говорили
взрослые. Что-то хорошее и стыдное было в нем. Я ни за что
не сказал бы его вслух. Даже про себя не скажу.

И все это началось с того, что в желтеньком доме Осиповых,
наискосок от нас... Нет. Лучше уж по порядку.

Бежал я по улице с пруда. Я только что выкупался и летел
с мокрой головой, в брюках, закатанных по колена. Рубашку
свою я привязал спереди в виде фартука. Так делали все ребята,
если ходили купаться.

Близ ворот нашего дома я едва не наткнулся на незнакомую
девушку лет семнадцати в черной рубашке, черной юбке и белых
тапочках на полных загорелых ногах. Девушка была темноволо-
сая, с аккуратно стриженной челкой и удивительно юная - иного
слова не подобрать к ней. Она спокойно посторонилась, спокойно

пошла дальше. А я встал, словно почувствовал пустоту вокруг
себя. Оглянулся. Вон она идет, легко шагают ее ноги.

Кто она? Почему я ее никогда не видел? Что девушка краси-
вая, невозможно красивая, я боялся сказать сам себе. Я видел
красивых женщин и полагал, что знаю, какие они бывают. Такой
считалась в улице девушка-парикмахер, что жила у Сычова. Или
мать Эрнешки - величавая дама со сливовыми глазами. Но я
глядел на этих красавиц все равно, что на неряху Семеновну.
Вот мать Эрнешки вся в бусах, в кольцах, в золотых часах.
А парикмахерша красится сегодня в белый, а завтра в рыжий
цвет. У нее штук сто разных платьев... А у этой девушки не было
ни бус, ни колец, ни сережек.

Пустынна кривая улица. Две белые козы у забора удивленно
смотрят на меня. И поет во все горло петух на сычовском дворе.
И я не знаю, что мне делать...

Я встал у ворот в цветущий пырей и всерьез раздумался.
Что такое? Почему мне стало так скучно? Зачем я думаю о со-
всем незнакомой прохожей? Само слово «девушка» я не могу
произнести. Оно взрослое - это слово. Незнакомая? Нет. Словно
бы я знал ее уже. Словно бы знал, что она где-то живет, ходит
по земле. Или я действительно ее встречал? Видел? Нет, не ви-
дел, твердо сказал я. Может быть, в журнале «Работни-
ца»? Может быть, она та чернявая из кинокартины «Пятый
океан»?

Нет, не она. С чувством странной тоски я припоминал все:
белые спортивки, стриженые волосы, немного качающуюся по-
ходку. А глаза? Какие же у нее глаза? Не запомнил... И все-
таки я понимал, что отличу ее теперь из миллионов, узнаю, когда
угодно: и через год, и через два года, и через всю жизнь. И день
этот - ветреный июньский день с золотыми и молочными грома-
дами облаков - остался мне навсегда.

А через неделю я опять изумленно-радостно увидел ее, Она
выходила из ворот Осиповых.

Неужели она живет здесь?! Неужели на нашей улице... Ка-
ким счастьем повеяло на меня. Я проводил девушку до трамвая,
идя в отдалении. Я простоял за телеграфным столбом, пока она
села на «пятерку». Уехала...

Я прибежал обратно и снова не пошел домой. Сел на том
месте, где худой забор нависал над землей, перебирал желтые
головенки одуванчиков.

Стебель одуванчика полый, как тонкая резиновая трубочка.
Сорвешь его, и по краям трубочки выступит белое молоко-сок.
Он горький. Он липучий... Он пахнет летом. А что, если она не
живет у Осиповых? Нет. Нет. Живет. Ведь она вышла так рано.
Потом она недавно встала. Лицо у нее заспанное немного. Стран-
но даже подумать, что она может спать, как все. Куда это она
ходит с книжкой? Учится где-то... Она учится. Она... И само про-

стенькое местоимение приобрело теперь прекрасный смысл.
Она - это девушка. Очень красивая девушка. Может быть, как
Гуттиэре. А какие у нее глаза, я опять не заметил. А вдруг «си-
ние, лучистые», как у Гуттиэре?

Весь день прошел праздником. Непонятно и радостно было
мне. Я сбегал в магазин за хлебом. Потом побежал за квасом.
Я натаскал полную кадушку воды и склал в поленницу наколо-
тые вчера дрова. Бабушка, удивленная невиданным трудолюби-
ем, только качала головой. А мне хотелось работать еще и еще...

Часто выбегал я за ворота посмотреть, не идет ли она. Нет.
Ну так я в другой раз. Нет. Ну так я через полчасика.

Не зная, чем заняться еще, я принялся колоть дрова. Березо-
вые чурбаки неподатливо прочны. Тяжелый топор отскакивает
или заседает - ни взад, ни вперед. Я стукаю чурбаки упрямо,
весь в поту, измазанный березовой пудрой. Кончилось тем, что
топор сорвался, разрубил ботинок и вошел как раз между
пальцами. Кое-как я перевязал кровоточащую ногу и, приступая
на пятку, поплелся за ворота.

Я приоткрыл их и тотчас захлопнул. Гулко, испуганно засту-
чало сердце. Она стояла у ворот Осиповых, пинала камушек.
Я глядел на нее в щель, сквозь забор, пока она не ушла во двор,
тряхнув густой гривой волос. И что мне до моей разрубленной
ноги, если... Она! Живет! Тут!

...Глаза у нее не синие и не «лучистые». Они темно-серые с
большими зрачками. Я знаю это совсем точно. Сегодня встретил
ее три раза.

Утром она всегда уходит с книжкой, в которую вложена кле-
енчатая тетрадь. Одета девушка просто: кофточка, юбка, спор-
тивки. Днем она возвращается часа в три. А вечером иногда сно-
ва уходит, сменив спортивки на серые туфли. Они так идут к ее
крепким ногам. Обратно я ее не всегда дожидаюсь. Мать велит
в десять часов ложиться спать, и я нехотя плетусь домой.

Теперь мне не хочется играть с Веркой. Я не ищу жуков и не
лазаю на сарай. Она слишком много места заняла в моей жизни.
Я все думаю, думаю о ней. И когда просыпаюсь, думаю, и днем,
и по вечерам. Я жду ее вечерами на лавочке за воротами. Гаснет,
увядает небо. И она как-то сливается в моей душе с красно-жел-
тым огнем облаков, с бережными лучиками звезд в синей высоте
над ними. В ней есть что-то от дальних неясных туч, от задумав-
шихся тополей. Лицо у нее нежное, грустноватое. Брови над
ясными глазами темные и широкие. А губы всегда чуточку улы-
баются. И во всем лице скрыта прекрасная добрая улыбка. Вот
так солнышко просвечивает иногда сквозь редкую облачную
завесу.

Я не слыхал ее голоса, но уверен - голос должен быть доб-
рый, звучный.

Я не знаю, как ее зовут. Мне хотелось бы, чтоб Таней. Таня -

мое любимое имя. Она не должна быть ни Зоя, ни Вера, ни Галя,
ни Наташа. Таня...

Наверное, девушка не могла не заметить мальчишку-подро-
стка, который попадался ей каждый день и, странно, дико взгля-
нув на нее, опускал голову, проходил мимо. А может быть, она
не замечала. Девушки не смотрят на таких мальчишек. Таня
вообще казалась слишком холодной, равнодушной, независимой.
Я не представлял такого смельчака, какой решился бы с ней за-
говорить. Сам я и не рассчитывал, что она мне скажет хоть сло-
во. Это было бы слишком великое счастье.

Однажды вечером она пришла не одна. Ее провожал парень
с выгоревшими волосами. Он был весь темный от загара. На
нем белая футболка и синие брюки. Если бы с ней пришел ги-
гант, красавец с благородно кудрявой головой, я бы не удивился.
Но этот белобрысый и Таня? Они долго стояли у ворот, и «моя*»
Таня мучительно весело улыбалась ему, встряхивала волосами,
пинала камушек. Это у нее была привычка. И голос у нее ока-
зался таким, как я думал. Я не слыхал еще такого задушевного
девичьего голоса.

Парень приглашал ее в кино. Она отказывалась, говорила,
что надо куда-то готовиться, что-то там сдавать. Я слышал все,
хоть подслушивать нельзя, хоть это гадко, противно, нечестно.
Я не мог уйти. Я и не подслушивал вовсе. Я сидел на заборе.
Я разве виноват, если у меня такой слух, что слышу по ночам
на пруду диких уток и шепот мышей в подполье.

В конце концов она согласилась. И сразу я возненавидел
аккуратного спортивного парня с желтыми волосами и желтыми
бровями. Она пойдет с ним в кино? Моя Таня! Которую я иногда
вижу во сне и просыпаюсь от счастья только потому, что смотрел
на нее прямо... Я слез с забора.

Я побрел домой.

Вечер показался мне невыносимо тоскливым.

-  Коля, в мячик играть пойдешь? -- спросила Верка.

-  Ну тебя!

-  Пойдем! Там все...

-  Нет!

-  Пойдем же!

Я не ответил. Верка постояла. Верка наклонила голову. По-
том она медленно притворила калитку. Ушла. Я боюсь, что она
единственная догадывается обо всем. Верка смотрит на меня
не так, как раньше. Верка часто зовет меня куда-нибудь. И я
не иду. Я ничего не хочу. Ах, если б Таня не согласилась идти
с тем белобрысым, если б сказала «нет». Каким счастливым
отправился бы я спать,

Хотелось плакать. Но глаза были жарко сухи. Я лег на кро-
вать. Не снял даже ботинки. Пусть. Пусть меня сейчас отругают,
пусть отдерут даже. Никогда не было мне так горько.

Тихо-тихо пришел кот. Мурлыкнул и прыгнул на кровать.
Я сбросил его, и кот обиженно шмыгнул в угол. Он огорчился.
Ведь я всегда нарочно звал его спать здесь. Кот пробирался
тайком, чтоб не заметили мать и бабушка. Он спал у меня в
ногах, под одеялом.

И все-таки я уснул скоро. Уснул не раздеваясь, в ботинках.
Тогда я не знал, что такое: «не могу заснуть».

...Мою Таню зовут Нина! Совсем недавно кто-то позвал ее
со двора, когда она стояла у ворот с «тем». Он приходит теперь
часто. И я уж словно привык к нему, хоть не примирился бы
никогда. Он всегда наглаженный, причесанный на пробор. От
его ботинок пахнет ваксой на всю улицу. В душе я издеваюсь
над ним. Вырядился! Еще бы волосы покрасил! Сметана...

А ведь я и сам прошу у матери рубаху почище. И вчера я по-
новому причесал волосы. А то, что ее зовут Нина, мне наплевать.
Она все равно Таня.

Теперь вижу ее чаще. Она подолгу стоит у ворот с белобры-
сым. Или смотрю на нее с забора. Сквозь окно.

Она читает. Желто горит настольная лампа. Мне видно во-
лосы, овал щеки и косую черту ресниц. Ресницы у Тани длинные
и черные. Иногда она сидит задумавшись, подперев лоб паль-
цами, по-женски, по-девичьи. Иногда так хорошо встряхивает
волосами и улыбается.

Теперь нельзя сказать: я часто думаю о Тане. Нет. Она про-
сто всегда со мной и останется навсегда. Она вдруг вытеснила
всех и стала для меня такой необходимой, незаменимой никем.
Было ли со мной что-нибудь подобное? Об этом я часто спраши-
вал себя. И не находил точного ответа. Все казалось, словно бы
и раньше я знал эту Таню и ждал ее и думал о ней... А Варя?
А Верка? Совсем не то. Это были обыкновенные девочки, мои
подружки, и хотя обе они как-то входили в мою душу, обе были
мне не чужие, я не мог сравнивать их с Таней - она была пер-
вая из тех чужих людей, которые приходят неожиданно и вдруг
остаются навсегда. Таня. Таня... Какая непостижимо незнакомая,
непонятная, взрослая, и почему я не могу не думать о ней, почему
не могу забыть, и кончится ли когда-нибудь это. Или я буду свя-
зан с ней никому не ведомой тайной, неизвестной даже ей самой,
и тайна эта всегда будет жить со мной?.. Я представляю, как
она сказала бы мне что-нибудь. Ах если б пойти с ней по
улице, как ходит тот. И почему мне одиннадцать, а не семна-
дцать!

В мечтах я был смелее. Спасал ее от белых и стрелял до
последнего патрона, нес ее раненую на спине десятки километ-
ров. Я вытаскивал ее из воды, защищал от бешеных собак, отда-
вал ей последний кусок хлеба, когда мы заблудились в дрему-
чем лесу. И кто знает, скажи она мне, чтоб я залез по пожарной
стремянке на крышу семиэтажного дома, откуда сорвался и раз-
бился насмерть самый шустрый парень Толька Кичигин, я бы и
туда полез, хоть ночью.

Уже темнеет. Вот она встала. Ушла. Вот снова появилась в
окне. Вот вынимает приколку из волос, встряхивает своей стри-
женой темной гривкой и вдруг... с боков тянет кофточку вверх,
через голову. С высоты забора я прыгаю вниз и бегу прочь к
сараю. Останавливаюсь, обняв столб навеса. Сердце колотится
громко и гулко. И горячим, горячим вспыхивают щеки. Нет.
Никогда я не буду смотреть. Ведь это... Таня!

А через два дня случилось необыкновенное. Утром, как всег-
да, я ждал ее за воротами. Было тихо и солнечно. И хорошо
пахло травой. Что-то долго Таня сегодня. Вот, наконец, раство-
рилось окошко, Танина голова показалась в нем. Таня улыба-
лась, такая счастливая, заспанная и спокойная, что мне было
больно на нее взглянуть. Я вообще смотрел на нее украдкой
то в щель забора, то в спину, то даже не знаю как...

-  Ой, мальчик! Иди сюда,- позвала она.

Я удивленно поднял голову, посмотрел по сторонам. Не ослы-
шался ли? Может, она кого другого зовет? Нет. Она кивала
и улыбалась... мне!!

Глупо и медленно я подошел.

-  Мальчик,- сказала она, ясно глядя мне в глаза.- До-
стань, пожалуйста, мою скрепку. Она упала вот тут. В траву.
Вот где-то здесь...

Я молча опустился на четвереньки и стал ползать под окош-
ком по кудрявой птичьей гречихе, разбирая ее руками. Вот!
Обыкновенная женская приколка с желтенькой обложкой из
пластмассы лежала в корнях травы. Я поднял и подал ей, заме-
тив, что ногти у Тани красивого розового цвета.

-  Ты здесь живешь?

-  Да...

-  А почему ты все по заборам лазаешь?

-  Так...

А она уже забыла обо мне, разговаривая с кем-то в глубине
комнаты, закалывая волосы.

-  Завтра еще один сдать, а послезавтра поеду...

И она уехала. Я ждал ее за воротами целый день. Скучно
тянулось время. Скучно летел пушок с тополей. Скучно гнал
пыль по дороге низовой ветер. Я хотел есть и боялся пропустить
ее. Она пришла под вечер с какими-то свертками, с рулоном
бумаги в сетке. Прошла мимо обычно грустноватая и прекрас-
ная. А через полчаса вышла с чемоданчиком, с коротким плащи-
ком на руке. Лишь на секунду ее взгляд из-под черных ресниц
коснулся меня. И скоро фигура ее уже растворилась в июньском
сумраке улицы.

С тех пор я не встречал ее никогда.

[lk6743]

ТЯЖЕЛЫЙ ДЕНЬ
Воскресенье началось безветренное. Голубое прозрачное небо
лежало над городом. И солнышко золотилось в березах, так лас-
ково-мирно ласкало каждый листочек. Оно словно бы прогля-
дывало сквозь ветви веселыми глазами, и оттого еще вольготнее,
привольнее становилось на душе, хотелось улыбаться и подстав-
лять солнцу ладони, а потом стащить майку, вздрогнуть от сме-
шанного холода утренней земли и жаркой ласки лучей и греть-
ся, дышать, упиваться настоем утренних запахов огородов,
росы и травы, словно бы растворяться в их неге, прохладе и
свежести, в нежном веянии ветерков и в жарком пригреве, когда
ветер никнет.

Походив по двору и пораздумав, я устроился загорать на
поленницу, бросил туда старое ватное одеяло и бабушкин беле-,
сый брезент, от которого всегда так славно пахло ветром, дож-
дем и солнцем. Утреннее солнце самое сильное. Это я знал.
И загар в июне самый крепкий. Почему-то мне всегда хочется
загореть\'до черноты - вот как Генка Пашков, и никак у меня
такого загара не получается даже на спине, у Генки она была
черно-коричневая, как у негра. А грудь у меня вовсе никак не
загорает, и потому и хотелось ее жарить и калить, авось все-
таки станет темнее.

Я лежал, полуприкрыв глаза, смотрел и думал.

Куры бродили в тени забора. Гордо вышагивал гнедой петух. ,
Потоптавшись на месте, пришпорив распущенное до земли кры-
ло, петух с хрипотцой орал: «Ко-ко-рэ-ку-у-у» и умолкал, при-
слушивался. Эхом отзывался ему другой петух с соседнего дво-
ра. Куры блаженно купались в пыли, разгребали землю под за-
бором. Иногда, отрыв червяка, они кучей бросались на него,
начиналась свалка, пока белая поджарая кура не удирала с чер-вяком в клюве.

Я поворачивался на спину, глядел в ясное небо. Высоко летел
самолет, поблескивая белым. Даже странно подумать, что там
сидит человек. Он управляет грохочущей машиной.-Я думал
о будущем. Может быть, и я стану летчиком, полечу, как тот
человек. • Может быть, стану моряком. В детстве быстро меня-
ются мечты. А может быть, я буду художником. Меня вол-
нует игра красок и света. Я без конца могу смотреть на березы,
на облака, на дали. Краска для меня больше, чем просто крас-
ка. Вот оранжевая. Я уже могу написать ею закат, могу изобра-
зить морозное солнце, языки пламени, зарево ночного города.
А если я прибавлю синюю, зеленую, красную? Я люблю даже
названия красок: кадмий, охра, краплак...

Я извожу гору бумаги... Я хочу быть как те, что приходят
с полированными этюдниками на нашу улицу. Вот осенью пойду
в пятый класс, и тогда можно поступить в студию. Она во Двор-
це пионеров. Однажды мы с Веркой видели, как там рисуют
ребята. Они стоят за мольбертами и очень серьезно, точно, кра-
сиво тушуют по бумаге. Иногда, отводя руку с карандашом впе-
ред, словно прицеливаясь, они что-то вымеривают. Сперва сту-
дия. Потом художественное училище. А еще потом я просто не
знаю что. Нет, знаю! Я напишу вон те березы, чтоб на холсте они
так же смеялись под солнцем, чтобы солнце, щедрое солнце све-
тило всем с этой картины.

Да скоро ли выйдет на улицу эта засоня Верка! Мы собра-
лись сегодня на пионерский праздник в парк, а она встала позд-
но и все что-то копается.

Верка вышла из сенок по-обычному неулыбчивая, но приоде-
тая в новую синюю юбку, в новую кофту с наглаженным галсту-
ком. Желтые Веркины волосы причесаны на славу. Вот модни-
ца-то еще! Верка стала опрятнее. Даже загар на ногах у нее
не выглядит грязноватым.

- Все спишь да спишь,- ворчу я, слезая с поленницы.

Я отряхнул со штанов опил, надел рубаху. Мы пошли в сад.

После нашей тихой, почти деревенской улицы в городе очень
шумно. Люди идут толпами. Лотки с мороженым со всех сторон,
За газировкой не протолкаешься. Мы пьем у каждой стойки,
у каждой квасной бочки. У нас есть немножко денег. Мне дал
папа, а Верке Юрка. Он уже работает гранильщиком. И почему
не попить вдоволь, если так жарко. Пьют все, жарко всем, и все
улыбаются, хвалят лето, солнышко, июнь.

Попались навстречу какие-то веселые, хохочущие. Впереди
парень с девушкой. На голове у девушки венок. Парень в белой
рубашке.

А сзади приятно поет баян. Бережно несут мелодию басы:

Ой ты, песня, песенка девичья,
Ты лети за  ясным  солнцем  вслед,
И бойцу на дальней пограничной
От Катюши передай привет...

Свадьба? Прокатил автобус, дополна набитый ребятами в
синих испанках. Испанки тогда носили все пионеры.

И в парке было празднично-хорошо. В липовых аллеях гомо-
нили воробьи. В песочнике возились младшие ребятишки. На
пруду в купальне плеск, визг, хохот. В шахматном клубе умная
тишина. Ребята постарше и такие, как я, сидят за досками! Ред-
ко один или другой двинут, переставят фигуру и снова сидят,
смотрят на клетчатые доски. Игра в шахматы всегда казалась
мне непостижимо сложным колдовством. У нас дома в шахматы
никто не умел. Учил меня раз Димка Мыльников. Расставил
фигуры, велел мне их двигать, а сам все рубил, выигрывал,
хихикал. Не стал я с ним играть.

Мы постояли у шахматной веранды и пошли в глубь сада.

У меня осталось несколько копеек, у Верки тоже немного. Мы
сложились, сосчитали, и получилось, что можно по два раза
проехать на карусели, съесть по одной маленькой мороженке,
да еще выпить по стакану газировки без сиропа.

-  Сперва на карусель, потом по мороженке, а газировку,
как домой пойдем,- рассудила Верка.

Мы крутились на карусели, сидя на двух деревянных конях.

Мы смотрели на поляне опыты по физике с жидким воздухом.
Показывал какой-то пожилой учитель. Брал он трубку из рези-
ны, опускал в этот жидкий воздух, и трубка замерзала так, что
от удара молотком разлеталась на мелкие куски. Ветка яблони,
опущенная в голубоватую жидкость, звенела и рассыпалась,
точно стеклянная.

Все смотрели с интересом, большие и маленькие...

Вдруг куда-то пробежали ребята. Где-то оборвалась музыка.
Заговорил репродуктор. По песчаным дорожкам топали ноги.
Женщина в сбившемся платке потерянно кричала: «Нинка! Вить-
ка! Где вы?» Что-то случилось, а что, никто не понимал. Пожар?
Учитель прекратил свои опыты. И тут короткое, неизвестно кем
брошенное слово пороховой нитью побежало по всем.

- Война!
- Война??
- Война...
- Война!
- С кем?

И мы тоже бежали туда, к центру парка. И бежал галопом
этот старый учитель, зачем-то сняв очки, пытаясь затолкнуть
их на бегу в карман пиджака. Потом он выронил очки и обо-
гнал нас.

У серебряного динамика грудилась, молчала пестрая толпа.

-  Сегодня... в четыре часа утра... Вероломно... Без объявле-
ния войны...

Немцы! Гитлер. Фашисты. Это которые были в Испании. Кто
занял Польшу. Разбил Францию. Почему немцы? Ведь с ними
пакт о ненападении? Ведь Молотов ездил в Германию. Были га-
зеты - он, Гитлер, Риббентроп и еще какой-то там доктор Лей.

Медленно падали слова:

-  ...Наше дело правое... Враг будет разбит... Победа будет
за нами.

Молча стояли. Молча расходились. Взявшись за руки, мы
припустили домой. Мы догнали Димку Мыльникова.

-  Димка! Война ведь! Война!

-  Ну и что? Теперь наши им дадут! Ха...
Мы бежали дальше.

Война. Значит, отец опять наденет шинель с двумя кубиками
в петлицах, как в финскую... Когда же наши разобьют фаши-
стов? А может быть, уж разбили, отбросили. Наверное, разбили.

Ведь он сказал... Как ни неожиданна была эта чугунная весть,
а все-таки о войне говорили часто. О ней пели в песне: «Если
завтра война, если враг нападет, если черная сила нагрянет, как
один человек, весь советский народ за свободную Родину вста-
нет...»

И Ворошилов говорил. И какие-то слухи ходили все время.

Война. Мы жили в далеком тылу, на Урале. Здесь было труд-
но понять весь ужас этого слова. О войне мы читали в газетах,
слышали каждый день по радио. Война шла где-то там, во Фран-
ции, в Югославии, на Балканах. Я видел в газете карту Франции
с черными стрелками продвижения немецких танковых корпу-
сов. Слышал имена генералов: Роммель, Гудериан, Клейст. Про-
тивное лицо Гитлера с косой челкой, озверелыми глазами и уси-
ками было нам знакомо. Знакома была черная ногастая сва-
стика в белом круге. Она была на крыльях пикирующих «юнкер-
сов», на башнях несуразных танков. И все это было тоже там,
далеко-далеко, за границей.

А дома мать достала из сундука командирскую фуражку
отца. Отец сказал, что объявлена мобилизация и что утром он
пойдет в военкомат. Бабушка за перегородкой вздыхала и кре-
стилась. Радио передавало музыку. Других сообщений о войне
не было.

Вечер наступил спокойный, розовый. И никак не верилось,
что сейчас где-то строчат пулеметы, стонут раненые, захлебы-
ваются безумным криком искалеченные, в одно утро осиротелые
дети. Не верилось, что война уже палит украинские степи. Что
те проклятые танки с крестом зловеще и упорно спешат сюда,
на восток. Что горят в тучах мрачного дыма бомбардированные
города: Киев... Одесса... Севастополь.

Утешала уверенность в Красной Армии. Красная Армия са-
мая сильная. Она остановит. Может быть, уже остановила.
Я люблю свою Красную Армию. Красная Армия - это мой отец
в шинели под ремнем, в шлеме со звездочкой. Красная Армия -
танки КВ, истребители, многомоторные черные бомбовозы. Кра-
сная Армия - это Хасан, Халхин-Гол и прорванная линия Ман-
нергейма. Нет. Никогда фашистам не одолеть нашу армию, не
захватить нашу страну. В этом никто не сомневался.

День-два прошли неприметно, непамятно.

И вот поздним вечером, когда все мы сгрудились у репродук-
тора, ждали новые известия с фронта, где-то далеко заиграла
музыка. Я уже знал, что это такое.

Я выпрыгнул на крыльцо, побежал по темной улице туда,
к Вокзальной.

Стрелковый полк в касках, со скатками через плечо, с винтов-
ками, с ручными пулеметами в первых рядах, мерно и ровно шел
на вокзал.

«Рра... рра... рра-та-та»,- военно и браво отстукивал бара-

бан, так что шевелились волосы на затылке, холодели скулы.
Приглушенно грозно пели трубы. Подымался, звенел, поблески-
вая в сумраке, плечистый бунчук с двумя конскими хвостами.

Шли, стояли, плакали женщины, и мне нестерпимо хотелось
плакать. И все колыхались в мерном движении молчаливые,
суровые ряды. «Рры-рып, ррып-рып»,- печатали сапоги. Полк
шел на войну!

Я не знал еще, что завтра к вечеру уйдет мой отец, что война
разлучит меня с близкими, умрет бабушка, убьют Юрку, поте-
ряется Верка, не вернется Варя, и я никогда не узнаю, что стало
с ней там, в Бресте...

И все-таки смутно, неясно, как птица перед дальней дорогой,
я чувствовал тяжесть грядущих дней, понимал, что сегодня кон-
чилось детство.


Содержание

Солнышко в берёзах. ОСНОВИНКА
ЗОЛОТАЯ РЕЧКА
КЛАДЫ
ВЕРКА
ЖУКИ
ПТИЧКИ
БАБУШКА
СТЕКЛЯННАЯ ВЕСНА
БАБОЧКА ФРАНЦУЗА МОРЕЛЯ
ШКОЛА
ДВОЙКА
ПОДОЗРЕНИЕ
В ПИОНЕРЫ
ХУЛИГАН БУЧЕЛЬНИКОВ
ЗИМА
ВАРЯ, ПЯТЕРКА И ПТИЧКИ...
ТАНЯ
ТЯЖЁЛЫЙ ДЕНЬ