П. П. Бажов
МАЛАХИТОВАЯ ЧЕКУШКАДавно это было. В ту пору у нас на руднике
одни динозавры да птеродактили робили…
“Два ящера”
ЦАРИЦЫНЫ БУКЛИВизажисты-то наши, сысертские, завсегда на весь мир гремели. Был, сказывают, такой мастер Фигарев. По этим делам первый. Такие, слышь-ко, поделки из волосьев на затылках да на висках выделывал, что диву дашься: как ему помогло.
Все начальство столичное — цари там всякие, кандидаты в Думу и протчие баре — первым делом в Сысерть к Фигареву ехали. Причу себе навертеть али макияжу на патрет намазать, чтобы, значит, не шибко трескался.
С одним, бывалоча, Фигарев по неделе вожгается, зато уж такой букет на макушке замастырит, что даже коровы да лошади оборачиваются да языками цокают. А на иного поглядит — а у того на башке-то, почитай, уже все готово. Лысина — ни прибавить, ни убавить, все прожилочки видны. Полюбуется Фигарев на узор-то — жалко ему таку красоту портить. Полером только пройдется по головушке да и отпустит царя али депутата восвояси.
Только запала Фигареву одна думка. Дело-то, слышь-ко, в июле было, сено как раз тогда в копешки сгребали, вот Фигарев и решил — изладить голову по копешке.
А тут приехала к нему постригаться королева английская.
— Вот, — говорит, — тебе журнал-аппликация. По этой аппликации сделай мне хаер.
Взял Фигарев расческу малахитову, стал королеве хаер ладить, а сам все про копешку думает. Год проковырялся, но сварганил прическу-то.
Королева, ясно дело, довольная, гулянку по такому случаю устроила, песни поет, пляшет. Выпила, видно, маленько. Собрался на банкет народишко заводской, королевской прической любуется, Фигареву работу нахваливат.
— Ишь ты, — говорят, — из этакой ондатры каку красоту сделал! Одно слово — плэймейт!
Королева тоже смеется:
— Я теперь не только королевой могу робить, а и на сцене в кафе-шантане выступать с таким-то калганом. Спасибо тебе, Данилушко!
А Фигарев смурной сидит, нерадый.
Ну, гости погуляли ишшо немного, да и спать повалились, где кто гулял. Только Данилу-то сна нет и нет. Постоял он над калганом королевским, повздыхал… А потом как вжикнет машинкой по хаеру-то — от затылка и до самого переносья борозду сделал. Плюнул в середку да и выбежал вон.
До первой копны добежал, юркнул в нее, да и пропал. Так с тех пор Данилу Фигарева и найти не могли. Кто говорит, что сгинул он там, а другие говорят, что он по сю пору в копне сидит.
ПРИКАЗЧИКОВА КРЫШКАБыл у нас в Гулёшках приказчик Северьян Растратьич. Ох и лютой — хуже собаки. Кажный день заставлял мужиков на работу выходить! И не было от него мужикам никакого спасения. А не выйдешь на работу, так он, злодей, что удумал — денег не получишь! И наплевать ему, что дома семеро детей малых некормленых, да жена дура, да теща дура, да сам дурак. Так этого приказчика мы, слышь-ко, в семнадцатом году первым к стенке поставили. Как он к нам, так и мы к ему! И поделом тебе, Северьян Растратьич, другой раз не лютуй!
МАЛАХИТОВАЯ ЧЕТУШКАМного было у нас в Северском да в Дегтярке мастеров пустые бутылки-то собирать, а никто не знал это ремесло лучше, чем старик Пропоич.
И вот как он совсем уж старый стал, стало начальство от его требовать, чтобы он, значит, себе взял в ученики мальчонку, да и обучил его всем премудростям свово стеклоборного дела: как флакушку выследить, как к ей подойти, како слово сказать, чтобы зеленая тебе в руки далась...
А в аккурат об тую пору стали наши заводские замечать, что бутылка с земли али с помойки уходить стала. И там роют, и здесь шарят — не дается бутылка. Все кака-то, слышь-ко, пустая порода — пузырьки да склянки аптечны. Да осколки разноцветные, всё больше изумрудных цветов, — глаз веселят а для дела их никак не пристроишь…
Вот пошли Пропоич с Нефрюткой, мальчонка к ему в ученье прибился, Нефрюткой звать, пошли они, стало быть аж за Широкую Речку, там у Пропоича место заветное было, в аккурат посреди свалки широкореченской. Пришли, а там уж у старика и балаган излажен из кусков толи да старого линолеума, и провианту припасено, так что дня три можно робить, с голоду не помрешь.
Пустились наши старатели бутылку брать, кругами идут от балагана-то, как положено, Пропоич мальчонку учит маленько, где пальцем ткнет, где по загривку приладит, мол, вон горлышко торчит, аль не видишь?
Идут эдак-то, вдруг видят — в ложбинке махонькая лужица, вроде кто нитрокраской синей плеснул, а сбоку будто банка пустая синеется. И дух от той лужицы тяжелый, нестерпимый . И так тут Пропоича с Нефрюткою в сон потянуло, что прямо с ног долой. Как стояли они на взгорочке, так и повалилися, только корки арбузные под голову сгрудили маленько, чтобы, стало быть, не зашибить головушки-то по сонному делу. Вот…
И то ли сон, то ли дрема, а видится им, что лужица синяя расступилась, а из той лужицы поднялась старушонка — сама синяя, зипунок у ей синенькой, по подолу маленько вроде прорыв пошел, а из прорыва вата белая клочьями висит. Платок на голове у старушонки синенькой с голубыми цветочками, а глаза большушшие, да озорные как у девчонки, а под глазами круги синие, вроде как с недосыпу, али еще с перепою у нас на Урале такие случаются.
Выбралась старушонка из лужицы, и айда плясать! Только брызги синие в разны стороны летят. Пляшет старушка и кругами, и присядью, и с покачкой пошла, авоськой голубенькой над головой только помахиват — загляденье, одно слово. Доплясала эдак-то до взгорочка, на котором наши старатели прикорнули, да и молвит: “Ладно ли я пляшу?” Пропоич с Нефрюткой молчат, только похрапывают. “А коли так, — говорит старушонка, — то примечайте: где я ногой топну — там “чебурашка”, где подпрыгну — “высокое горлышко”, ну а уж где упаду — там кожура банановая!” Проговорила так-то да опять плясать пошла, и плясала, доколь в луже не скрылась...
Тут очухались наши бутылошники, глаза протирают. Переглянулись только, и молчком к тому месту, где во сне видали, что старушонка топнула. Только копнули — и пошло! Тут тебе и “чебурашка”, и “высоко горлышко”, и “винтовая пробка”, и “сухарик”, и “шампанский камень”! Даже “Рижский бальзам” и “старый Таллинн” сбоку груды самоцветной чернеется. А уж иноземных “амареттов” да “киви-персика” и сосчитать нельзя!
Намыли Пропоич с Нефрюткой посуды почитай на мильён! Негодной тож набрали полны карманы девкам на подарки, да деткам на осколки.
А на самом дне нашел Нефрютко и вовсе дивну штуковину — бутылочка небольшая с малахитовой этикеткой, горлышко под пробку витую, а по краю этикетки-то, слышь-ко, вроде буковки проступают, и никакими силами ту этикетку смыть нельзя! Подивились Нефрютко с Пропоичем на эдакое чудо, да время было в скупку бутылки ташшить, они и засобирались.
А с этой, слышь-ко, малахитовой-то четушки, сказывают, аж в самом Екатеринбурге стали ладить водку первосортную с малахитовой-тож этикеткой и горлышко под винт, но про это уже другой сказ.
КОНДРАТИЙ ЖОЛТОКЖил у нас в Полевском старатель один. Имя ему было Кондратий, а прозывался он Жолток, откуда уж ему такое прозвище вышло, про то даже старики не помнили.
И вот, надумал этот Кондратий Жолток добывать у нас в Полевском золотишко. Ну, понятно, не на реку идти, там ишшо в прошлы века все повымыли. В квартиры тоже не шибко полазишь, не во всякой золото-то есть, тут знатье надо.
А вот что Кондратий Жолток удумал. Смастерил себе плашку из какого ни на есть картона, написал на этой плашке, мол, “куплю ордена, там, часы, и протча, но чтоб, чур, в жолтом корпусе”.
Написал эдак-то, тулуп одел и сел в центре города золото добывать. Народишко над им смеется, кто рупь даст, кто сто рублей старыми, а чтоб часы, ордена или протчу — шалишь! Дураков-то у нас в Полевском-Северском немного. Вон в Свердловск поезжай, там на Вайнеровском прииске дураков тыщи. Вишь оно как…
ДЕВЧУШКИН КОЛОДЕЦЖил как-то в Медном руднике Какофоня. Хороший горный мастер, рудознатец и маркшейдер. Пошел как-то Какофоня по грибы, увидал девку, да недолго думая за ней кинулся. А девка-то, видать, непростая была — ельником, березником от Какофони улепетыват, да напоследед-то в подземелье какое-то юркнула. Побежал Какофоня за девкой под землю, а она от него. Долго бежал, смотрит — девка исчезла, а прямо на него мчится из темноты поезд. И если бы не подвернулся Какофоне чугунный люк между рельсов — погубила бы его Медной горы Хозяйка.
МАХОНЬКИЕ ЗВЕЗДОЧКИСтоял у нас в Полевском батальон строительных солдатиков.
Вот как-то сидят солдатики вечером у костерка, похлебку варят, бражкой рот полощут, травкой попыхивают, вечеряют, словом. Вдруг выходит к ихнему огоньку прапорщик. Сам зеленый, глаза голубые, а на погонах золотые звездочки поблескивают ма-а-ахонькие! Как глянул он на солдатиков, у них мороз по коже, засуетились, подворотнички поправляют, кителя-гимнастерки под ремень запихивают.
А прапорщик повернулся через лево плечо и пошел посередь поля прямиком к старому столбу.
Идет он так-то, а видят солдатики, что шаг у него нечеловеческий. Ежели простому гражданскому человеку рядом с ним бежать, то на один его шаг надо четыре твоих сделать! Отшагал чудо-прапорщик сто шагов, остановился, обернулся опять через лево плечо, ногу приставил и молвит: “Ну что, приметили? Вот до сих пор и копайте. Да смотрите, чтоб в полный профиль траншея была!”
Скомандовал так-то, да и пропал! Стали солдатики копать, где он велел, и вскоре построился на том месте цельный военный городок. А не будь того прапорщика, кто знат, может и по сю пору солдатики-то у костерка бы сидели да бражку кушали!
ДЕДУШКИН ОБУШОКЖил в Полевском старичок один. Камнерезным делом промышлял. Резал, стало быть, из яшмы-агата, да змеевика-сердолика разную каменную поделку. Что хошь мог из камня изладить, хошь пуговку, а хошь плиту надгробную с веселеньким узором.
Ну и как-то раз под вечер заходят в дедушкину избушку трое, все в кожаном пальто, глаза у их горят как у кошек, а сбоку у кажного, стало быть, левольверт прилажен. “Ты, — говорят, — дедушко из каменьев народных, из малахита-изумруда, народной кровью политого, всякую ерунду точишь? Пуговки, там, плиты надгробны и протча?”
Старичок старый, а сразу смекнул, что это новы Хозяева Медной горы к нему припожаловали. “Нету, — говорит имям, — сынки. Опечатка у вас вышла, отродясь я никакого камня в руках не дярживал!” Робята кожаны-то, слышь-ко, смеются над им. “Собирайся, — говорят, — дедушко, пора тебе пришла в тюрме лет двадцать посидеть за разбазаривание народного пролетарского булыжника!”
Видит дедушко — делать нечего. “Не обессудьте, — молвит, — сынки, придется мне вас тово... огорчить!” И быстрехонько всю троицу топориком-то и угваздал!
Наши-то заводские долго потом смеялись. А дедушка этого всё ж таки упекли в тюрму-то, только не за камушки, а за анекдот про товаришша Сталина.
МЕДНЫЙ ПОЛОЗОдно время слух пошел, что на заводе нашем меди видимо-невидимо, и поверху, мол, лежит в бухтах да в самородках, а ежели поглубже копнуть, то и вовсе. Только, мол, ту глубокую медь голой рукой не возьмешь. И сколь старателей за ней охотились — все сгинули.
А мужичонко один — Ванька, по прозванию Коврик, все хвалился, что, мол, он глубоку медь взять сможет, да и не только взять, а в скупку сташшить, а на вырученны деньги пировать, мол, станет со всем заводом.
Вот раз ночью сидит этот Ванька Коврик у костерка, недалеко от подстанции заводской, ну сразу за оврагом, где грибы да бутылки берем летом. Меди уж набрал порядочно, да все мелочь — катанка, кусок анода да обрезь всяка. И тут выходит к Ванькиному костерку мужичок. Одет неброско — телогрейка, штаны, лицом похож на электрика нашего — Кукуева. И видит Ванька, обут мужичок в валенки с резиновыми чунями. А на плече у его огромный моток медного провода, тыщ на пятьсот-шестьсот.
Ванька сразу смекнул — Медный Полоз в гости к нему пожаловал. Ну, понятно, с лаской к нему, мол, выпить-закусить, не желаете ли. Тот молчком выпил, закусил, да и прочь пошел. А Ванька-то и приметил, что пошел он в сторону электроцеха, прямо к старому рубильнику.
Ну, Ванька хвать лопату и айда копать по следу Полоза. И на глубине с полсажени сразу наткнулся на жилу богатимую, да не утерпел вида меди-то, руками за нее схватился, да и сгинул.
Утром другие старатели нашли Ваньку-то, обугленного, след Полоза увидали, по нему до рубильника добрались.
С тех пор меди там, конечно, поубавилось, но говорят, что и сейчас еще можно метров десять найти, только вот рубильник сперва отключить надо.
Вот так-то, а ты говоришь “давай выпьем”!
"Красная бурда"
